Ласло Блашкович - Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

Не мучай животных, обратился к ней отец, продолжая жевать, но ребенок не обратил на эти слова ни малейшего внимания.

Не слышит, констатировал Ладислав, вылитая мать.

В эту минуту я вспомнил ее слова о том, что стук сердца Деспота из-за давнего порока можно услышать с двух-трех шагов, и тогда понял, что за шум сопровождает наше свидание.

Ой, сколько же цыплят не вылупится из-за тебя, хлопнула девочка ладошкой по кучке скорлупы. Мы вздрогнули, выругались и расхохотались во весь голос. Я услышал, как зачастил пульс Деспота, заполняя мои уши бульканьем кипящей воды.

Ты работаешь на мою жену?

Работаем.

Не похоже, что ты с Канала 69. Деспот впервые посмотрел на меня. Он цыкал зубом, и я больше не мог слышать ударов его сердца. Я отсюда пишу комментарии к «Спокойной ночи». Знаешь, что это такое?

Я понятия не имел.

Но не дает мне покоя знаменитый метеоролог жены. Ты его знаешь?

Метеоролог?

Мне приносят его воскресные прогнозы…

И яйца вкрутую…

Это мне важно для текста… А как это тебя с фотоаппаратом впустили?.. Не получается при +33°C рассказ о смерти и снеге.

Неужели это настолько существенно?

Думаешь, этим наполеончикам с замерзшими под Москвой задницами было все равно? История зависит от метеорологии.

Историю пишут как поэзию…

Я фотографировал малышку, сказал я. В цветах. Под облаком. С незажженной сигаретой. Подсаживая на дерево, я увидел ее грязные трусики. Хотите, вам отпечатаю?

Да брось ты. Я знаю, это Натальина идея. Эти эфемерные иконы. Эти молниеносные идолы. Она просила забальзамировать себя и тело хранить в подвале, если умрет раньше меня. И расчесывать ее, как козел Синяя Борода. Ненормальная. Из-за ее фотографофилии я возненавидел фотографии. Вместо зеркала она пользуется фотографией двадцатилетней давности. До чего дошло. Слушай, у меня тут было достаточно времени, чтобы сделать вывод, что фотография вовсе не мелкая вечность, не застывшее время, а как раз наоборот — маленькая смерть. Абсолютный закат. Когда смотришь Натальины альбомы, в руках остается только разложение. Мне это не нужно…

Я с трудом проглотил слюну.

Однако, дружище, откуда-то мне твоя физиономия знакома. Или ты меня обокрал, или подглядывал, когда я раздевался, какое-то у меня мрачное предчувствие.

Вы, верно, шутите…

Откуда я знаю? Может, ты похож на кого-то. У меня память фотографическая. Кого в ней схороню, тот покойник.

Я согласился с ним с кислой миной.

А тот метеоролог? Ты его знаешь? Наверное, какое-то Натальино приспособление для снятия зуда… Я тебя понимаю. И здесь стукачей не любят… Но какие крупные неприятности у меня были! Господин метеоролог сказал, что жара наверняка продолжится, я написал рассказ о зное, и вдруг — дождь. У меня действие разворачивается в райском саду, а тут — раз — и снег на фрукты выпал. А я — дурак дураком.

Я едва не рассмеялся в голос, представив, как он оправдывается перед надзирателями с пародонтозными ртами, кудахчет и сжигает бумажку, на которой диагностировал солнечный удар.

Молодец этот Ельцин: надо метеорологов отменить.

И писателей, подумал я, представив, как бледнеет наша фотография. Насколько я могу видеть, хотел сказать, нет больше ни метеорологов, ни писателей. Только призраки. Каменко, воспроизведенный методом Энди Уорхола в удушающих тонах. И так мы постепенно исчезали с фотографии, замерзая от жары.

Я уже говорил, что единственная наша настоящая проблема состояла в том, что мы писатели. Знаете, как это бывает в небольших городах? (Ладно, не знаете. Вы еще маленькие. Потому я вам и рассказываю. Чтение книг можно приравнять к любовной или военной авантюре. Врастание в чей-то опыт равно самому опыту. Всегда остаются слова. А когда это закончится, дети мои, вам почти не придется жить.)

У нас все как у мужа с женой, точнее, как в коробке, как в греческой трагедии. Достаточно забросить удочку, и вот она, родная утонувшая Атлантида. Наше пространство обрамлено струйками крови. Наш завет — кровная месть. Город для нас тесен, наш мир мал, невозможно пройтись, не задев каждого его жителя, как в рассказе со строгой композицией, где все должно иметь свою причину.

Так или иначе, все мы знакомы. И начальник мне какая-то родня, и надзиратель — кум, и с сидельцами я на «ты».