Елена Крюкова - Юродивая

Снег летел в открытый страдальчески и счастливо рот Иссы. Он улыбался, из глаз Его катились слезы.

Солдаты под Крестом стояли молча, вздернув головы. Их дикие лица светлели. Один встал на колени, уткнулся лицом в сугроб, как в мех горностая.

— Мы не цари… мы не рабы… так КТО ЖЕ БЫЛИ МЫ НА НАШЕЙ ЗЕМЛЕ?!..

— Тише, тише… они думали, что Я Царь. Они Меня с ним спутали… Связали… сюда притащили… Я знал, что ты с неба упадешь прямо в руки ко Мне… гляди — руки твои теперь навек в Моих руках… кровь наша смешалась… и мы цари, и это наше венчание. Ты же хотела так…

Солдаты разостлали на снегу дырявую рогожу. Ксения всмотрелась и узнала свой изодранный на тряпки мешок. Сели вокруг рогожки молчащие угрюмо солдаты, вытащили из карманов кости и фишки, стали бросать, в метель подкидывать. Кости падали, брякая, раскатываясь зерном. Неровный счет. Один. Один. Опять один. Одна. И никогда — вместе.

Играют… они играют, Исса… мы умираем, а они играют…

Так было всегда, Ксения моя. Мы умираем — а в это время двое с неистовой силой любят и обнимают друг друга. Входят друг в друга. Так, как мы с тобой когда-то. Мы умираем — а человек рождается на свет, орет взахлеб, сучит ножками, и повитуха перерезает пуповину, молясь либо чертыхаясь, и все свято при рождении человека — и ругань в поту и мыле, и Божья молитва. Мы умираем — а в церкви в этот миг крестят великого грешника, страшного преступника, разбойника и истязателя, и слезами наполняются глаза его, и впервые рука его поднимается ко лбу для знамения, так, как делали это деды его и прадеды и никогда в жизни не делал он… И Бог отпускает ему его великие грехи — а мы умираем!.. И это бесповоротно!.. и так оно и должно быть!.. Ведь, Ксения родная, если мы будем жить вечно, кто тогда народится вновь, красный, орущий, в крови и золотом свете?!.. Кто тогда уйдет в память… в вечную память народа…

— О чем Ты… что Ты, Исса… Какая память… какой народ… разве он вспомнит… разве он помнит меня?!

Снег горками поднимался на углах рогожки. Солдаты играли в кости. Солдаты молчали. Шепот казнимых вился ветром в белесом кружеве печальной метели. Ракитовые кусты над прорубью, у обрыва, склоняли плакучие ветви, пили черную воду.

И небо крутилось и клубилось, как старая рогожа, как раздираемый надвое пыльный ветхий мешок… картошка хранилась в нем?!.. полова?!.. солома… нынче уже не вспомнить… памяти у народа только до обеда хватает… — небо вихрилось и взвивалось, мелькало меж мечущихся туч резкими шматками синевы — это лазурит швыряли Ангелы на землю, к нашим ногам, кидали сапфировые перстни к нашим кистям прободенным — еще красивее, чем тот, подаренный волхвами… а крестик твой у тебя на груди, Ксения?!.. ты и не заметила, что ты вся нагая, что голая ты распята на Кресте, и обнаженное тело твое сияет в метели медово и лунно, как прекрасно оно, старое, пожившее, рожавшее, изломанное, израненное, измученное, истаскавшееся, усталое, великое женское тело твое!.. как двумя маленькими Лунами горит в сумраке зимы твоя грудь, как ярким белым Солнцем во тьме пылает живот, как ожерелья виснут на голой замерзшей шее…

— Я что, голая тут прибита, Исса?.. И все мой срам воочию видят?..

— Все видят красоту твою…

— Я не хочу!.. Красота человека — его тайна!.. Божья… тайна…

— Все тайное, Ксения, становится явным. Гордись. Это последнее женское твое. Выставись вся на вид миру, Войне. Пусть едят тебя глазами, коль при жизни вживе любить не смогли.

— …да ведь я же старуха уже, Исса!..

— Я люблю тебя любую… для меня у тебя нет старости, нет смерти… Гляди — венцы над нашими головами!..

Я попыталась задрать голову; щепка из плохо струганной доски занозою впилась в затылок.

Призрачные золотые венцы, те, коими венчают в церкви, висели в метельном мареве над верхушкой Креста. Холодили лбы сиянием. Невидимая рука держала их. Ты не устанешь, Рука?.. Дрожало, струилось сусальное золото. На моей нагой груди синей птичьей лапкой мотался крестик Богородицы. Так всю жизнь с ним и прожила. А жемчуг Твой, Исса, исчез. Потеряла. До Креста не донесла. Пока с неба вниз летела, ветер сдул. Солдаты скусили. Похитили. Для своих милок. А шея-то моя морщинистая. Тощая. Вся в складках. И живот мой огрузлый. И в волосах латунные нити. И везде, везде птичьи сморщенные лапы — и под глазами, и около улыбки, и меж ключиц, и вокруг пупка, и под коленками, и… что это?!.. Что это там, внизу, под Крестом, валяется, темнеет грузною горой мусора, щебня, пуха, перьев?!..