Елена Крюкова - Юродивая

Лег на лопатки мне, грудную кость в мой хребет вдавил. Вот тяжелый, как чугунный. А волочь еще… долго?.. — до пристанища… А разве у тебя есть пристанище?.. Было когда-нибудь?.. Жизнь велика; тащи его на себе по всей жизни, как живой крест. Крест мой! Ты ж совсем с ума спятил! Ты что мне в ухо все время орешь: Нострадамий я, Нострадамий!.. Кто это такой, скажи на милость, — Нострадамий?!.. Человек, который настрадался, что ли?!.. Больше и хлеще нас с тобой, шоферюга, никто в целом свете, никогда… не настрадался…

Кричишь мне видения свои?!.. Дай ухо склоню… послушаю… Волосы ветер вьет. Еда в мешке закончилась… Прожорливые солдатики… птенцы мои… Я ведь у них — мать-Птица, ты так и знай… Что видишь?.. река широкая, и плот по ледяной воде плывет, и на том плоту Царь с Царицей стоят, а у их ног дети их малые радостно смеются, а сами Цари одеты в пурпурный бархат и белый горностай, в меха куничьи и соболиные, и глаза их сияют светом горним, ручки их белые в варежки запрятаны пуховые; а река быстрая, стремнина суровая, и плот катит по порогам и перекатам лихо и страшно, дыханье пресекается, вот скала, вот сейчас разобьются они… на одном берегу медведь черный стоит, рев на весь лес… на другом — волк пристально глядит светящимися красными глазами, и на сером плоском волчьем лбу — маленькая золотая корона: видать, там, у зверей, свои цари… а, Ксения?!.. Да, родной мой, да, у зверей свои владыки, и блюдут звери их бессловесные заповеди; и благороднее все у зверей, чем у людей, и возвышеннее, и разумнее. И в их Царя, шерстяного да рычащего, стреляли, пытались убить; да возникал он все в новых обличьях, убегал навстречу Солнцу по заметенной снегом солнечной тропе.

Я его дочь, шофер.

Что врешь?!.. у тебя глаза, как лодки, плывут… ты умалишенная… ты бредишь, не знаешь, что лепечешь… волки все в лесах живут…

А ты, парень, замолкни, нишкни, я намедни в Армагеддоне вот такущего волка видал… лапы — с оглоблю… хвост — с дворницкую метлу… и волк этот шел купаться… в баню он направлялся… полотенце нес в зубах, а на загривке его мыло моталось… и смех, и грех… Ксения, уши заткни…

Ругайтесь на здоровье; в ругани подчас свобода, ее вам в жизни так не хватало; изругаешься — и веселье нахлынет, будто ненавистному подножку подставил, будто преступнику приговор зачитал…

А преступника-то не казнить — миловать надо!.. любить надо…

Ксения!.. Ксения-а-а-а-а!.. Слышишь!.. Вижу… видение вижу…

Я Птица. Я Птица, и ты связал мои крылья, уцепился за них, возлег на них; и тебя я тащу. Кричи мне виденья свои! Все пойму! Ведь я их тоже вижу! Вместе с тобой! Твоими глазами! Своими…

Вижу: ты, Ксения, пляшешь с медведем, с большим черным медведем, на ярком синем снегу, на площади, на улице Арбате, и бубен у тебя в смуглой руке, и ударяешь ты в оглушительно звенящий бубен, и топает медведь, переминаясь с тяжелой ноги на ногу, и мотается медное кольцо у него в мокром слюнявом носу; кольцо — чтоб он не укусил людей, не закусал их до смерти, сделали ему жестокие люди, и ты, Ксения, пляшешь вместе с ним, кружась, крутясь, в бубен ударяя, и звенят на бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы…

…и звенят на моем бубне все мелкие колокольчики и крупные бубенцы, и медведь ревет, подняв ко мне морду свою, и по черной дегтярной шерсти крупные слезы текут; толпа гогочет! Смеется — рты до ушей!.. «Ты бы медведю еще крест надела — на черной шерсти здорово золото мерцает!..» Тяжела пляска. Топчу снег босыми ногами. Отбиваю наледь с пятки. Медведь умоляет меня взглядом: хватит, мучительша. Нет! — кричу я и неистовей ударяю в бубен. Не хватит! Еще не конец! Еще слезы по черной морде льются! Еще продолжается безумная жизнь! Еще людям нужны зрелища! Нужны хлеб и вино! Нужны молитва и гулянка! Нужно им купить-продать, даже перед битвой, где все мы ляжем костьми! Ибо люди всегда остаются людьми! Они надевают ворохи цветных тряпок! Они пляшут! Плачут! Пекут пироги! Пьют горькую! Предают Господа своего! Они слабы! Ибо это люди! Ибо так, и только так, они различают добро и зло! Иначе они были бы не люди, а боги! Но Бог назначил им быть людьми! И более никем! И мне назначил плясать на Арбате с черным медведем на блестком снегу, до посинения, до исступления, до смеха, идущего лавой из нутра, сотрясающего глотку! Я медвежонка нашла, когда зоосад разбомбили; я еще павлина спасла, украла, одной богачке на память подарила… а медведика молоком выкормила, мне на детских кухнях молочных, сжалясь, в скляночку бесплатно наливали. Сыночек мой!.. звереныш… Живенький, не мертвенький, и так, увалень, бойко пляшет… на потеху публике, на забаву толпе… Гляди, народ!.. Хохочи!.. Испечем тебе снеговые калачи… А кольцо ему люди вставили в нос, когда он из утробы матери, медведицы, появился: людское мясо не прокусывай, людскую плоть не грызи!.. Танцуй, по черному льду пяткой толстой скользи… Ну, эх, раз, два, медвежья голова, прыгни!.. Выше!.. До кремлевской крыши!.. Я с тобой прыгну, скоморошка — подайте хоть хлеба крошку… хоть в миске окрошку… хоть горбушку из окошка… хоть дохлую кошку… и винца немножко в плошке, мое-то, в бутыли, уже все выдули — знать, не святые…