Елена Крюкова - Юродивая

Помочь?!.. Ты что, и вправду спятила?! Я же Дьявол. Ты же со мной дралась. На ножах. Желала убить. Насадить на нож. Пригвоздить.

Я встала на колени и коснулась сначала рукой, потом губами его горячего лба.

О, ты дура, Ксения… ты сумасшедшая… ты взаправду С УМА СОШЛА!… я же — сама знаешь кто… отойди… не касайся меня… ядом я напитаю губы твои, сосцы твои, безмерное сердце твое… Я тебя совращу… испорчу тебя… в зверицу, в блудницу Вавилонскую превращу тебя… ты не должна меня жалеть… ты не можешь меня любить… если ты можешь любить и МЕНЯ, то кто же тогда ТЫ на этой земле?!..

Я стояла на коленях и гладила то, что должно было быть его лицом. По черным щекам его бежали две белые снежные бороздки. Я рванула за рукоять — вытащить нож из раны. «Тащи!.. Она тут же зарастет», — с готовностью шепнул он. Блеснули и скрылись в пасти клыки. Не человек и не зверь лежал передо мной на снегу. Я вытащила из раны нож; края сомкнулись, затянулись на глазах.

Он сел рывком. Его красные глаза двумя вавилонскими печатками заклеймили меня.

Иди. Я тебя не трону.

Я тоже не трону тебя.

Буран взвился, обнял нас колкой рукою.

Он встал передо мной во весь рост.

Я знаю, с кем ты сейчас шатаешься по Армагеддону. Для других они — видения. Для тебя — жизнь. Я разворошу вашу кучу малу. Я прикончу вас всех. Они мотаются тут только потому, что ты одна возлюбила их и думаешь о них. Им не бывать бы здесь, если б не ты. Зачем я вернул тебя сюда из чужих земель. Загинула бы ты там без следа.

Не тронь их! Они Цари!..

Они звездные бродяги. Междупланетная голь. Они теперь твоя родня. То-то ты так с ними возишься. Чем больше твоей любви, тем они живее. Еще немного — и они переступят порог возвращения. И тогда их увидишь не только ты. Я расстреляю вас всех безжалостно еще до того, как это произойдет. Ничто не должно вернуться. Я здесь еще Владыка.

Пошел отсюда, Владыка.

Там, где стоял он, вздулось красное сияние. Заклубилось. Свилось в спираль. Мне в лицо пахнуло гарью и копотью. Горелой свиной кожей.

И стала я жить весело, припеваючи да приплясываючи.

Отпустила себя на волю. Разбросайтесь, руки, вон из тела! Живем один раз или сколько?!.. Вон я сколько жизней прожила, а мне и горя мало. Пей, гуляй, хороводы води!.. Зимняя Война — тоже ведь маскарад и карнавал. Стреляют понарошку, убивают по-правдашному. А на себя оглядываться, что не так сотворил, куда не эдак ногой ступил — последнее дело. Осмелела я вконец. И так-то храбрая была, а тут и вовсе распоясалась. Народ пялился на меня, на мои чудеса! А мне того и надо! Веселю публику, да сама смеюсь, брюхо надрываю. То прокрадусь ночью в разрушенный зоосад, похищу павлина из разломанной клетки — а он никуда не улетает, бедный, зима ведь вокруг, сидит грустно около миски с зерном да с водой, и клюв повесил, — таскаю его по городу, он хвост в метели ярче звезд распускает!.. все заглядываются на красоту!.. то синим глазом в золотом ободе перо блеснет, то грудка просверкнет малахитом, а на головке его крохотные перышки в корону складываются, трепещут на ветру — он ведь птичий царь!.. — а потом возьму да подарю богачке, вылезающей из лакового лимузина: на, держи!.. От сердца!.. У тебя таких драгоценностей не было. Не убивай птичьего царя для перьев на шляпу свою. Люби его. Корми его. Хорошо корми: каждый день отрубай по пальцу своему и суй ему в клюв, он живое мясо любит. Кровью своей пои. Тогда все твои желания исполнятся… Богачка, топорщась горностаями и соболями необъятных шуб, застылыми круглыми глазами, как сова, глядела на меня, обалдело стоя с павлином в руках около лимузина, а толпа свистела, улюлюкала, показывала пальцами на нее и на меня: во, две бабы одну птицу не поделили!.. Сейчас на площади с молотка продадут… То соберу в кучу детей подворотен и проходных дворов, военных голодных пацанов, и пойду с ними склады богатых магазинов грабить. Охранника усыплю — не забыла я еще свою силу, свое искусство. Замки камнями собьем. Размолотим ящики. Набьем карманы конфетами, пряниками, сушками, баранками. Ананасами в мяч играем. Ешьте, мальчики, богатые торты, перепачкайтесь в шоколаде и креме! Они, ездящие в лимузинах, и из войны и из крови будут выдавливать кремы и сливки. Они из замученной души и из священной смерти людской сделают хрустские купюры и купят на них все, что захотят. Поэтому не стесняйтесь! Сегодня ваш карнавал! Ваше Рождество! Ваш Новый ли, Старый ли Год! Святки! Прятки!.. То залезу на балкон знаменитого, в сердце Армагеддона горящего всеми порочными огнями, ресторана, мешок со щиколоток повыше подниму, колени, бедра обнажу и так, раскачиваясь и пританцовывая, пою — громко пою, на весь Армагеддон: всякие песни, и хулиганские и святые, и непотребные и народные, и народ, услыша песни свои любимые, соберется внизу, под балконом, в кучу скопится, в ладоши хлопает, меня приветствует: давай, Ксенья, давай!… валяй, зажигай!.. ори!.. голосом жару наддай!.. это наше, родное, видишь, от песни лица у всех розовеют, глаза блестят, а эту знаешь?.. давай и эту, да погромче, чтоб мертвые в гробах услыхали и встали тебя послушать!.. — руками над головами машет народ, вместе со мной поет хором, слова неверные выкрикивает, мелодию врет, а песня знай гуляет по площади, и ресторанные воротилы вываливаются на балкон, багровые от возлияний и закусок, и к ногам моим заголенным бросают бесполезные хрустящие бумажки: еще, Ксения, пой!.. глотку надрывай!.. народ тебя любит, а мы тебя покупаем!.. ну!.. — и тут я как повернусь к ним задом, и мешок повыше, вверх, вздерну, и наклонюсь: вот вам, выкусите, ваша покупка! А народ как завизжит, засвисти, суя в рот пальцы, как забьет ногами об лед и ладонью о ладонь, как закричит: «Ура! Ура, Ксения, так их, задави их, припечатай, замочи!.. Добей врага в его берлоге!..» — и то помидоры соленые на балкон швыряет, то тухлые яйца, то старые боты, просящие каши, то угли из площадного костра, то расстрелянные пулеметные ленты, и жирные ресторанные морды прячутся за мою спину, изрыгают проклятия, уползают в хрустальную дверь, а я стою на морозе, на витом мраморном балконе, с обнаженными ногами и руками, с косами, бегущими по ветру золотым ручьем, и смеюсь, и громко смеюсь, и ослепительно смеюсь, хохочу над ними, над жалкими людишками, возомнившими себя властелинами мира, а народ снизу кричит: «Ксенья!.. Давай нашу, любимую!..» И запеваю я вместе с народом его любимую песню, и голос вольно летит, и солдаты внизу, стрелявшие в воздух для острастки и порядка, прекращают пальбу, сдергивают с потных затылков каски и ушанки и поют, поют вместе со всеми. И я сажусь на балконные перила и посылаю людям воздушный поцелуй, не прекращая петь. Люблю вас и целую вас! И так будет всегда!