Елена Крюкова - Юродивая

«Ты по-прежнему хочешь счастья?..»

«Нет. Я доподлинно знаю, что горе — это тоже счастье. Оно тебе дано. А как его зовут — уже не твое дело.»

«А ты поумнела.»

«Ровно настолько, насколько поглупел ты. Ты даже не пригласишь меня сесть. Все смотришь на меня. Ноги мои устали. Я прошла много земель. Я была в небе. Я умирала. Я хочу есть и спать.»

«Как всегда.»

Он вынул бутылку вина из шкафа. Пыльную. Закутанную паутиной, как вуалью. Нарисовал пальцем на пыльной патине профиль Ксении. «Видишь, как я тебя люблю. Я рисовал тебя по памяти. И намастачился. Моя рука сама тебя выводит. Даже если я рисую что-то другое». Щербатая тарелка. Ломти сухого бисквита, пропахшего жуком-древоточцем и мышью. Кусок салями, найденный в цветастой, режущей глаз обертке.

«Садись ко мне на колени.»

«Мы не дети. Ни к чему шалости.»

«Садись, Хендрикье! С Саскией я тоже так сидел. И с тобой мы эдак часто сиживали. Тряхнем стариной. Не корчи из себя цацу.»

Ксения тронула его пальцем за колючую бороду, вздернула плечами.

«Я — цаца?!.. А ты — старый гриб.»

Он важно сел за стол. Подставил колени. Хлопнул себя по бедру. Ксения уселась ему на колени с размаху. Поглядела на него победительно. Лицо ее и глаза вспыхнули улыбкой, ослепившей его. Он закрыл глаза, обнял ее за плечо и прижал к груди.

И она прижалась к нему, как щенок или котенок прижимаются к мамке.

«Давай гулять!»

«Согласна. Я насовсем тебя нашла?»

«Не знаю, душечка. Давай выпьем. Я сегодня изловлю момент и нарисую тебя. А то ты снова уйдешь куда глаза глядят. Или меня опять убьют в подворотне. И тогда тебе не отбиться от кредиторов. И потом… еще одно дело.»

«Какое?..»

Он налил в длинные высокие бокалы желтого, как топаз, вина, и они ударили стеклом о стекло и выпили.

«Такое. Мы сегодня должны зачать. У нас с тобой еще нет дочери. А по Писанию она должна родиться.»

«По Писанию?..»

«Ну да. Ты что, Писание не читаешь?.. Стыдно, Хендрикье, стыдно.»

Прямо напротив них, сидящих за столом, висело на стене мастерской громадное зеркало. В зеркальной стене отражались они оба — золотые ее косы чуть вились, на висках проглядывала седина, тяжелые груди висели под мешковиной свободно и печально; он сдвинул берет на затылок, и свет обнажил его бородатое веселое лицо с прищуром ярких прокалывающих глаз, с рыболовной сетью морщин на одряблых щеках.

«Мы с тобой старые, что ли, уже?..»

«Да нет. Это нам только кажется. А Бог видит нас такими, какие мы есть на самом деле. А на самом деле мы…»

Он не договорил. Он обхватил ее еще крепче и припал мохнатым ртом к ее губам. Она ответила на его поцелуй.

«Я так давно не целовалась с тобой. Я забыла, как ты пахнешь. Я хочу ощутить все твое тело и хочу взять душу твою в свои объятия.»

«Как ты высокопарно говоришь. Где это ты научилась? Скажи просто: я люблю тебя, и я хочу тебя. И я соскучился по тебе. Я изголодался по тебе, моя…»

Она хотела выкрикнуть ему свое имя. Неужели он забыл, как ее зовут? Почему он называет ее странным иноземным именем, похожим на кличку котенка или белого мышонка?!.. Там, тогда, в Армагеддоне, он тоже любил зажигать весь огонь, как можно больше огня должно было быть в мастерской. «Живопись глядится лучше. Все мазки видны. Вся фактура. И краски горят изнутри. Как лимоны. Когда положишь лимон на темно-синее, он горит изнутри.» И здесь он остался верен себе. Он положил старый высохший лимон, извлеченный из недр шкафа, на темно-синий носовой платок.

«Идем в кровать. Я не могу без тебя.»

«Как же я пойду. Ты уже и так меня несешь.»

Он нес ее к постели на руках, как и прежде — бородатый, веселый, сияя глазами из-под насупленных бровей. Бросил на ком белья, на скрученные в клубки белесо-голубые простыни, атласные покрывала, бархатные рваные накидки. Он любил роскошь, цветные старинные ткани, и, как всегда, у него не было денег покупать новые отрезы — он покупал их у старьевщика в еврейском квартале. Зеркало бесстрастно отразило, как его руки рванулись, чтобы разорвать на ней мешок, и вместо этого дикого, лесного движенья они, руки, бережно, как хрустальное, стащили с нее через голову ее бедное платье, погладили покрывшиеся гусиной кожей локти и груди, провели по бороздке внизу живота.

«Твой живот… твой живот, Хендрикье. Твой родной живот.»

Она легла навзничь. Он возлег на нее. Супружество — простое, как хлеб, вкусное, как молоко, настоящее, как воздух, грубое, как жизнь. Нежные руки мужа. Нежные губы мужа. Колкая борода мужа. Потные ребра мужа. Как они тяжело давят на ее отощавшее в скитаниях тело. Он вкладывает в нее себя, и это то, что одно дано ей на земле, хоть и рассудил Бог дщери своей любить многажды. Он говорит с ней мыслями. Как это непривычно. Он поджидал ее в Иной земле. А может, она уже в Мире Ином. Может, они встретились Там, за гранью жизни. Нет. Слишком остро пахнет его пот. Как она нюхала его рубашки, когда он уезжал на этюды. Так. Так. Еще сильнее. Раздави меня. Накажи и увенчай меня яремным супружеством нашим. Смотри, какая я твоя. Быть твоей — это быть в Боге. Для этого нас Он и соединил. Ему грустно. Он из-под облаков ревниво взирает на меня. Он тоже хотел бы меня заполучить. Да я твоя. Смотри, как я до хруста раздвигаю ноги. Как я поднимаю к тебе красную ярость нутра. Как я тяну к тебе свое голодное, сильное сердце. Как я горю огнем — одним огнем: для тебя, только для тебя, всегда для тебя. И никто меня у тебя не отнимет. Качай меня в люльке своей. Пиши меня острой, грубой, нежной кистью своею. Всю раскрась. Если ты снова умрешь, я снова стану тобой. Я снова надену твою рубаху и твои штаны и буду сидеть на площадях с твоими картинами на снегу. И снова в них будут стрелять. И будут стрелять в меня. И я буду заслонять твои картины грудью и животом. Вонзайся в меня. Ты мой нож. Я твой хлеб. Я хочу, чтобы у нас родилась девочка. Сейчас ты изольешься в меня, и дочь зародится во мне. Она осветит меня изнутри, как звезда. Как свеча, и ты зажег ее своею рукой.