Елена Крюкова - Юродивая

Она спустилась по ступенькам прямо к воде. Встала на колени. Вода, милая земная вода. Там, в черном небе, не было тебя. Здравствуй.

Зачерпнула в горсть, умылась. Вода пахла тиной, улитками, водорослями. На губах стало солоно, горько. Ксении показалось, что она умылась слезами.

Слезами всех, кто когда-либо бродил по берегам каналов, плакал, бросался в черную воду, не выдержав боли жить.

Она вспомнила себя. Такую же черную воду. Свое желание умереть.

Тогда… давно… ее схватили за локоть. Ее повернули к себе лицом. Ей сказали грубо: «Ну ты, дура ненормальная, эка что задумала. Не выйдет у тебя».

Она глядела глубоко. Глядела в глубь черной маслянистой воды.

Торговка креветками зазывно кричала:

— Ква-ква-ква-ква-ква-ква!..

Ксения не успела утереть локтем мокрое соленое лицо.

Кто-то схватил ее за локоть. Сжал так крепко, что она крикнула:

— Пусти!

Они стояли друг против друга — мужик в огромном, свисающем на одно ухо бархатном берете, перепачканном масляной краской, и баба в холщовом мешке с дырами для головы и для рук, босая, тощая, пахнущая мазутом и машинным маслом, голодная, с горящими глазами, помнящими иные миры.

Ксения во все глаза глядела на мужика.

Мужик глядел на Ксению неотрывно.

— Кр-кр-кря-кря-кря, — сказал он на своем лягушачьем языке, языке креветок и медуз.

У Ксении волосы отдул ветер с моря, кинул ей на лицо, из-под прядей она сверкнула в мужика улыбкой.

— Не могу говорить с тобой, — сказала она, — но, хоть разрежь меня, я знаю, кто ты. Ты мне родной. Родной ты мне!

Человек в бархатном берете склонился перед ней в церемонном поклоне. Шутил он или насмехался? Ксения рассматривала его. Грязные ботфорты. Нестиранный сто лет кружевной воротник. На тяжелой позолоченной цепи, лежащей на широких крестьянских плечах, — маленький портрет веселой девочки с золотыми волосами, разметанными, нечесаными. У девочки было ее лицо. Она вздрогнула. Если бы еще мужик говорил понятно. Они люди разных миров. Они с разных планет. Он никогда не поймет ее. Почему у девчонки на портрете — ее глаза и улыбка?!

— Кто ты? — спросила Ксения, зная уже, кто он.

Мужик понял, сделал в воздухе движенье рукой, будто писал кистью по холсту.

Мороз пошел по коже у Ксении. А может, это просто начинало холодать, и ночной бриз тянул с суши на море, унося остатки тепла и любви.

В тени нахлобученного берета, во тьме наступившей ночи не разглядеть было его лицо, и Ксения протянула руку и, как слепая, ощупала его. Усы. Борода. Кусты бровей. Морщины. Одно ухо мягкое, другое жесткое: отморозил он когда-то ухо, заблудился зимой в далеком лесу. Шрамы на лбу. Как она знала эти шрамы. Как целовала их.

— Назвать тебя по имени?.. — прошептала она робко.

Она боялась назвать его; и он боялся услышать, что скажет она.

Взявшись за руки, они пошли по ночной набережной, не глядя друг на друга.

Они быстро наловчились разговаривать мыслями.

«Куда ты ведешь меня?..»

«К себе в мастерскую. Ты же хотела утопиться, ну вот я тебя и спас».

«Ты спас меня опять. Но я не хотела уходить из жизни. Я хотела только поглядеть на черную воду.»

«Рассказывай мне сказки. Я слишком хорошо знаю тебя. Ты горячая. Ты сумасшедшая.»

«Иногда я грущу… знаешь… оттого, что у меня нет такого платья. Такого блестящего платья, как у этих дам на канале. С открытой грудью. С жемчугами на шее.»

«Эти дамы шлюхи. Потаскухи. И жемчуга на них поддельные. Хочешь, я сорву для тебя ожерелье с одной такой швабры? Хочешь, брошу его в канал?!..»

«Не надо. Ты горячий. Ты сумасшедший. Ты хоть знаешь, где я побывала?..»

«Понятия не имею. Ты хоть знаешь, кто я такой сейчас?..»

«Я знаю, кто ты такой всегда. Мне этого довольно, чтобы жить.»

«Ты уж не умирай, пожалуйста. Это моя просьба.»

«Да. Я буду жить. Если…»

Они остановились перед маленьким домом с ярко горящими в ночи желтыми окнами, с флюгером в виде одноногого петушка на коньке крыши.

«Это моя мастерская. Я и живу тут. Саския умерла. Титуса увезли в деревню к тетке. Служанки не приходят, хотя я им щедро плачу. Побудь со мной хоть немного.»

Они поднимались по лестнице, и деревянные ступени скрипели, рассыхаясь, неся их невесомые, кожа да кости, голодные тела.

Он долго возился, шурша ключом в замке, расковыривая ржавое железо. Дверь подалась, отъехала. Они переступили порог. Он нашарил спички в кармане камзола и стал, кряхтя, утирая усы тылом ладони, зажигать свечи, керосиновые лампы, люстры, куски белого парафина с самодельными фитилями, торчащие из пустых банок, и скоро в каморе заполыхало пиршество света, разгорелся праздник света, свет залил все вокруг, и потайные углы, и пыльный ужас прошлого, и души, желающие счастья вопреки всему.