Алла Горбунова - Вещи и ущи

В девяностые годы в городе Новострадове все дети были уверены, что в двухтысячном году в новогоднюю ночь Ормузд и Ариман явятся на небе и настанет великая война. На этой войне дети будут воевать друг с другом, одни за «тёмных», другие за «светлых». После этой войны наступит конец прежнего мира, и планета Земля сольётся со своим двойником — планетой Нибиру, которая приближается к ней. Если на планете Земля процветают технологии, то на Нибиру развита магия, и там живут эльфы, гномы и драконы. Когда Земля и Нибиру сольются, наступит единство магии и технологии, и новый мир будет гармоничным. Все дети в Новострадове также были убеждены, что обладают магическими способностями. Ещё дошкольники во дворе передавали друг другу знание об Ормузде и Аримане, грядущей войне, слиянии планет и о том, что все они маги.

Дети усваивали это с песочницы, но от взрослых считалось нужным держать всё в тайне. Каждый ребёнок полагал, что ему помогает несколько невидимых духов, каждый знал, кто он — «светлый» или «тёмный», и водил знакомство с другими такими же, а представителей противоположной партии не любил. Если мальчик влюблялся в какую-нибудь девочку, то первое, что ему нужно было выяснить — это «светлая» она или «тёмная». Случалось, что из-за любви дети обращались к противоположной стороне силы, и это вносило в их жизнь подлинный драматизм. Во всём же остальном новострадовские дети ничем не отличались от своих сверстников из других городов: они также интересовались жвачками, сникерсами, новыми джинсами, мультиками и приставками «денди» и «сега». В новогоднюю ночь двухтысячного года дети, от дошкольников до одиннадцатиклассников, собрались на улице, они ждали пришествия Ормузда и Аримана. Заботливо закутанные своими мамами в зимние шарфы, готовые вступить в сражение за своего бога не на жизнь, а на смерть, толпы детей стояли, уставившись в небо. Падал мокрый снег, взрослые открывали бутылки с шампанским и пускали в небо фейерверки, а Ормузд и Ариман так и не явились. Ещё около года после этого дети ждали, что, быть может, война всё же начнётся, и планета Нибиру с её эльфами и гномами приблизится к Земле, но война не начиналась, а планета Нибиру не приближалась. По инерции многие дети ещё продолжали ждать, но некоторые из них уже начали посмеиваться на тему Ормузда и Аримана, а многие просто стали избегать этой темы, как будто ничего такого никогда не было. Всё меньше и меньше их интересовало, кто был раньше «тёмным», кто «светлым», никто уже особо не распространялся о своих магических способностях, и теперь, казалось, в жизни ничего и не было, кроме жвачек, сникерсов, джинсов, мультиков и приставок. Те дети, которые были совсем маленькими в двухтысячном году, скоро совсем позабыли о войне, Ормузде и Аримане, планете Нибиру и той новогодней ночи. Для них это смешалось с другими сказками, которые они слышали в детстве от своих родителей. Труднее всего было подросткам. Кто-то стал пить, кто-то употреблять наркотики, девочки брили головы наголо и уезжали автостопом бродяжничать по стране. Но со временем многие пошли учиться, потом работать, создавали семьи, рожали детей, разводились. Покупали мобильные телефоны, заводили аккаунты вконтакте. И уже очень скоро Новострадов ничем не отличался от других провинциальных российских городов с высоким уровнем алкоголизации населения и безработицы.

Весенними вечерами, когда несло в воздухе черёмухой и зелёной прохладой, и осыпались на тротуары скелетики цветов, на Гектора Аристарховича, школьного учителя математики, нападал бред бытия. Это было как-то связано с душой, тоской и судьбой, но прозрачнее, чем они, и чище, считал Гектор Аристархович. Чище — потому что у каждого человека была своя душа, тоска и судьба, и порождали они свой собственный бред, в этом бреду человек жил обычно всю жизнь, так и не приходя в себя, и снился ему дурной выморочный сон, канитель, скука, а, может, иногда приходил человек в себя — изредка, по ночам, как мертвец выбирался из гроба и сквернословил небо, но бред бытия не был бредом человеческим, происходящим от пищеварения и застоя спермы, обмена дофамина и серотонина, — он принадлежал самому бытию. Как зловонное болото производит миазмы, как море порождает волны, которые с приливом бьют о берег, так бытие порождает бред свой, и бред этот, как вода морская, накатывает на людей вот такими весенними вечерами, сам он — прозрачный, как чистый спирт (а бред человеческий из него бодяжат). И когда накатывал бред бытия на Гектора Аристарховича, он начинал мучиться, уходил из дому бродить по округе и смотрел на бомжей, и влюблённых, и бесхвостых котов, на нечестивую зелень, бурно пробивающуюся сквозь смерть, в которой праотцы и праматери упрекают живущих и жаждут к ним, и видел тягу любви в пении птиц, образующих в это время пары, и видел, как неисцелимы и уродливы люди, словно смертная рана на каждом из них. Гектор Аристархович хотел избавиться от бреда бытия, и шёл за пивом, чтобы выпить и отупеть, но в пиве тоже был бред бытия, оно было живое, и от самого магазинчика бежал за Гектором Аристарховичем некий мужичонка и кричал: дай промочить горло, в утробе у меня пересохло, потому что я Джон Ячменное Зерно. Из-под земли, из-под слякотной грязи и кипучей травы проступали головы, лишённые тел, и назывались причудливо: я — Поп Толоконный Лоб, а я — Боб Для Лобио, а я — Гусь Гуменник. И всё в мире, — видел Гектор Аристархович, — безумно и отчаянно, клятвопреступно и святотатственно. Девушки какие-то шли, продуваемые насквозь ветром, проницаемые, но улыбались нехорошо, как ведьмы. Калина была каликой перехожей, рябина — рябой девкой, и соседка выгуливала сына-дауна, и кликушествовали дети в песочнице. Бред бытия прибывал, разливался, как река в половодье, затопляя луга и огороды. Взошла Луна и пролила молоко в подводно-бредовое царство. Гектор Аристархович ходил и плакал, потому что всё было гибельно, неспасаемо, смертельно, и сам он был конченый человек, и видел двух голых девок: одна привязала другую к берёзе и хлестала молодой яростной крапивой по заднице. И Гектор Аристархович хотел, чтобы и его привязал кто-нибудь и отхлестал по голой заднице, чтобы его искусали пчёлы, осы, шершни в этом нечестивом раю среди окраинных пятиэтажек, где цветущие и плачущие духи со свечами в руках водят вокруг него хороводы. Они хоронят его, это он видит ясно, и справляют погребальную службу со свечами в руках, по образцу светлой утрени. Он в песочнице лежит, а песочница — это развёрстая могила. Бабочки летают вокруг Гектора Аристарховича, и свечи горят, и духи поют и плачут: идиот Гектор Аристархович, дебил Гектор Аристархович, кусок говна Гектор Аристархович. Вот сверчки и медведки трещат, вот грибы растут из стен хрущёвок, вот муравей тащит личинку свою в рот Гектору Аристарховичу, но муравей огромный — с руку размером, а тащит не личинку, а скользкий белый член в рот Гектору Аристарховичу. Дождь из слёз пролился, с растворённой в слезах пыльцой, мелкой нектарной пылью… Блажные слёзы земли, её сладостное лицо, предстоящее граду небесному, граду смарагдовому и аметистовому, маленьким льдинкам, вдруг исхлеставшим её тысячей пощёчин. И остервенелая надрывная музыка заполнила уши: хор шальных птиц одержимого похотью рая; и бульканье, и клыканье, и пленьканье, и лешева дудка соловья. И на рассвете, когда исчезает разница между комедией и трагедией, о, не сном божества показался Гектору Аристарховичу мир, но прозрачной ажурной любовной мукой на плотной основе похоти и смерти, самопроизвольно рождающимся бредом без творца и лекаря, сумасброженной сывороткой безумия, — так казалось ему угомоненными утрами, когда бред отступал и он шёл в школу учить детей математике.