Алла Горбунова - Вещи и ущи

сидит иван петрович на табуретке в недостроенном доме из кирпича и смотрит в окно. за окном брошенные земли, пустыри с жухлой травой, полуразрушенные сельские дома. обернулся, а напротив него диван с выпирающими пружинами, а на диване сидит жена. иван петрович сидит и смотрит на неё. и жена сидит, положив ногу на ногу, и смотрит на него. и левая нога у неё поверх правой. а иван петрович смотрит на неё и видит: что-то не то, и растёт в нём ярость. почему у тебя левая нога поверх правой? — спрашивает, наконец, — ты же всегда сидишь, положив правую ногу поверх левой. — не знаю, — отвечает жена, — просто села так. тут иван петрович заорал во весь голос: ты надо мной издеваешься, маша? у тебя всегда правая нога наверху! почему ты так села? ты слишком тупа, чтобы делать что-либо просто так. и слишком мелочно-расчётлива. — не знаю, — отвечает жена, — говорю тебе: я просто села так, как мне удобно, — и делает лицо такое невинное. — нет, тебе так неудобно! — ревёт иван петрович. смотрит на неё и видит отчётливо: невинность её напускная, а в глазах у неё цинизм. и вот она сидит, ничего не говорит, только смотрит на него, издеваясь, и ещё ногой слегка покачивает. специально это всё устроила, чтобы его из себя вывести. строит из себя лань загнанную, а у самой в глазах холодная злоба. — сука ты, маша, сука, — сказал ей иван петрович, — самая настоящая сука. а она всё сидит нога на ногу и не шелохнётся, и в огромных торжествующих глазах её — сталь и ненависть.

иван петрович присутствовал на праздничном застолье в честь сорокапятилетия своего друга лёлика. стол был накрыт в глубоком котловане, вокруг не было видно ничего, кроме земляных стен и белёсого, мелко дождящего неба где-то там далеко над головой. рядом с иваном петровичем сидела его супруга и тщательно следила, чтобы он не напился, после каждой рюмки тыркая его тощим локтем в бок. — ваня, — с тебя тост, — сказала ксюша, жена лёлика, женщина, в которую иван петрович в студенческие годы был влюблён. — лёлик, — начал иван петрович, — ты мой лучший друг, можно сказать, единственный друг, и такого доброго, душевного человека, как ты, я больше не знаю. мы с тобой дружим со студенческой скамьи, и я не могу сказать про тебя ни одного плохого слова. ты всегда выручал меня в беде, был рядом, когда мне была нужна твоя поддержка. ты всегда был гордостью — вначале нашего курса, а потом всего университета. нет, ни одного плохого слова не могу сказать… кроме разве что того, да это пустячок совсем, лёлик, пустячок, когда ты мне на госэкзамене не дал списать, а я получил оценку ниже тебя, лёлик, а ведь я тебе всегда давал списывать на экзаменах, ты помнишь, лёлик, а ты мне чем отплатил? чёрная неблагодарность — это и называется чёрная неблагодарность. а — тоже пустячок такой, лёлик, мелочь одна — потом ты такую карьеру сделал — до начальника департамента по науке, — ты думаешь, сам? это папаша твой, академик, тебе помог. ты сам-то разве чего-то можешь добиться? я тебя столько лет знаю, и поверь мне, лёлик, сам ты ничего не можешь добиться! а ведь это я должен был быть на твоём месте, лёлик, и меня сергей ефимович и прочил на эту должность, а ты, я знаю, что сделал. ты ведь приходил тогда к сергею ефимовичу, ты ведь тогда разговаривал с ним, что ты ему про меня сказал? я знаю, что ты ему про меня сказал — что я не справлюсь, что я — человек не того полёта, — вот что ты ему сказал! а ещё сказал ему, что папаша твой с ним о тебе хочет поговорить, он и поговорил, лёлик, поговорил. и в ксюшу я ведь влюбился первый, лёлик, ухаживал за ней два года, три раза цветы дарил, в кино дважды сходили, а тут, понимаешь ли, ты, весь такой крутой, со своим автомобилем, папенькин сыночек… она и клюнула на тебя. разве это по-дружески было, лёлик, с твоей стороны, разве это хорошо было? когда письмо ты ей любовное написал, звонил каждый вечер, в парке культуры вы вместе гуляли, обо мне думал ты тогда? не думал, лёлик, ты никогда ни о ком, кроме себя, не думал. в общем, ты говно, лёлик. за это и выпьем. и иван петрович в одиночку осушил свой бокал.

иван петрович шёл по древней милосердной земле, по залитым солнцем пашням и попал в тёмный, дальний уголок её, где тени правили бал, опадая с деревьев, как чёрные крылья дроздов. заброшенные сельские дома вырастали из холмов, опустелые, мерцающие жемчужными бликами пыли, в мыльных мочалках мха-бородача, свисающего с серебристых лиственниц, как бороды повешенных карликов. мутные угольные зеркала в каменных дырах колодцев, пересохшие фонтанчики, разбросанные тут и там трупы — всё говорило о мертвенной и чуждой красоте забвения.