Александр Потемкин: Я

надо заканчивать. Но однажды произошел инцидент, после которого меня выгнали, не дав доработать месячный испытательный срок. Как-то на репетиции я менял декорации. Мне надо было ухватить высокий, тяжелый секретер и перенести его за сцену. В нем было около двадцати пяти килограммов, но это совершенно меня не смущало. Проблема заключалась в другом: в высоту секретер был около полутора метров. Неся его, я шел на ощупь, так как ничего не мог перед собой видеть. Поэтому переносил секретер осторожно и медленно, как чрезвычайно дорогое изделие. Вдруг я почувствовал легкое столкновение. Тут же остановившись, не видя, кого именно задел секретером, поторопился извиниться и опустил ношу. Передо мной стояла рассвирепевшая актриса. Я понятия не имел о ее имени и звании. Откуда это можно было знать дворнику, приехавшему из Княгинина, в чьей лачуге не было ни телевизора, ни радио? Для меня все человеки были на одно лицо! Но меня смутило другое обстоятельство. Я просидел в детской колонии и лагере для осужденных около семи лет, но такого мата даже там не слышал! Это была не просто ругань взбалмошной женщины — это были слова извращенца, изречения тюремного завсегдатая! Вначале я не мог понять, что, собственно, произошло. Мне даже показалось, что дама обливает грязью кого-то другого. Ведь столкновение с секретером было безобидным, оно не сбило ее с ног, не стало причиной кровоподтеков, синяков! Но достаточно быстро я понял, что она оскорбляет именно меня. Она смотрела своими круглыми глазами мне прямо в лицо, вытягивая длинную шею, а ее язык подпрыгивал в такт сквернословию. Она чихвостила меня с какой-то слепой яростью, в упоении злостью. И как только человек разумный мог сочинить такие гадкие слова? Я стал наслаждаться этой руганью. Сердце замирало от восторга; мне хотелось дробно стучать ногами, кувыркаться в воздухе, прихлопывать и радостно тереть уши. Поведение актрисы подтверждало то, в чем я очень желал быть уверенным. Мне даже хотелось бросить ей: «Пожалуйста, госпожа артистка, продолжайте! Пожалуйста, еще! Еще! Прошу, поддайте жару! Проучите путивльца как следует! Оскорбляйте рабочего, что с ним церемониться! Как шныря пинают в крытых тюрьмах, так и вы продолжайте хлестать меня по физиономии! Ведь в русском языке так много вульгарных выражений. А я пойму отличительные особенности вашего гена высокомерия и распущенности. Мне важны такие сведения: я же в эксперименте». Во время этого короткого конфуза многое для меня стало ясным. «Господи, какая несчастная женщина, — подумал я. — До чего доводят человеков ошибки в генном ансамбле!» На крики взбалмошной актрисы прибежал мой шеф, господин то ли Африкантов, то ли Корифантов. Он отвел меня в сторону и сказал: «Старик, пиши заявление. Это очень влиятельная особа — народная артистка Энтерихова. Я ее сам побаиваюсь: ее муж — высочайшее лицо. А у меня очередь на квартиру подошла. Напишешь заявление об уходе по собственному желанию — я помогу тебе устроиться в Большой театр». Вот такие они , человеки. Глиняный венец на голове! Я написал заявление, попрощался и пошел вон. Мой уже бывший шеф бросил мне вслед: «В Большом спроси Накрякина. Я ему позвоню. Он тебе поможет». — Спасибо!» — обернулся я. Проходя мимо буфета, я купил черный хлеб с сыром, кусочки нарезанного красного яблока, стакан колы, уныло прожевал свой полдник и вышел на улицу. Энергия одиночества переполняла меня, напоминая о главной радости путивльской жизни: свободно размышлять над изгнанием временного биологического вида. Уже через несколько недель я начал служить у нового работодателя и был чрезвычайно доволен тем обстоятельством, что попал в святая святых российского культурного пространства. Конечно, это был чужой мир, но я принимал его спокойно и без внутреннего сопротивления. Большой театр я отождествлял с Государственной библиотекой. У меня возникла иллюзия, что именно здесь я встречу лучших из человеков, подобных тем, чьи книги я требовал в библиотечном фонде. Сказать откровенно, я несколько колебался: а стоит ли мне вообще знакомиться с лучшими из их породы? Вступать с ними в прямой контакт? Или предпочтительнее понаблюдать за ними со стороны? Мне не хотелось думать, что в Большом театре я встречу другую Энтерихову. Ведь в книгах общения с примитивными существами не происходит, в книгах общаешься с мыслителями, интеллектуалами. Тут я усмехнулся: я ведь читаю разных авторов, и вот давеча наткнулся случайно на Виктора Малофеева. Это — приговор всему их биологическому виду. Апофеоз уродства человеков! Тогда я даже застыдился, что оказался в одной эпохе с этим автором. А они спокойно к таким явлениям относятся! Они уже достали меня: чем ниже интеллект их вида, тем громче популярность. Это стало отличительной чертой их времени. Но теперь я больше думал о новой службе. Мне хотелось продолжить эксперимент, чтобы найти оптимальное решение своего генерального вопроса. Рабочих сцены принимали на работу без всяких проблем. В Большом была острая нехватка этого персонала. Кто пойдет работать за семьдесят долларов в месяц? Таскать тяжеленные декорации? Утром и вечером! К этому времени рубль получил самые низкие значения, поэтому в российской столице, да, видимо, и по всей стране, они стали вести счет лишь в долларах. Эксперимент продолжался. Я почти весь день работал: дворником в музее Валентина Серова и рабочим сцены в Большом театре. Когда шел спектакль, я обычно сидел в рабочей галерее на третьем ярусе. Сюда мало кто поднимался. Кроме подвешенных на штанкетках жестких декораций, ничего не было видно. Да я и не хотел наблюдать за сценой. До моего слуха доносились лишь бурные аплодисменты и громкие выкрики «бис», «браво». Единственным, на что я частенько поглядывал, была звонница. Колокола разных размеров, закрепленные на специальных мостиках, были подвешены на фронтальной стене арьерсцены. Самый большой колокол весил около пяти тонн. Я смотрел на него, и мне представлялось, как я в один прекрасный день с помощью этого колокола оповещаю зрителей, всю Москву, весь мир, что началось новое время — эпоха путивльцев! Cosmicus заступил на смену! Радость в душе будет великая… Как-то ко мне поднялся коллега, коренастый мужчина со строгим пробором. Он частенько ходил в рабочем комбинезоне с пестрыми нашивками. Имени его я не знал. «Ты что это все время на галерее околачиваешься? Почему никогда спектакли не смотришь? О чем думку держишь?» Мне не хотелось вступать в разговор. Я посмотрел на него, улыбнулся и сказал что-то совершенно невнятное. Он опять: «Тебе повезло, что ночных смен нет. Бывает, что всю ночь вкалываем. Тяжело! А знаешь, что самое легкое в нашей работе?» — «Нет», — сказал я. «Зарплату получать! Ха-ха-ха! А? Усек?» — «Да! — почти шепотом произнес я, а в голове пронеслось: — О чем мне с ним говорить?» «Слушай, мы завтра с тобой в одной паре. Хочешь деньжат заиметь?» — «Да вроде нет». — «Клиент богатый, деньги хорошие платит. Ты не думай, что он только на бутылку подбросит. Приличные деньги отстегнет. Как, а? Ха-ха! Думаю, по пятнадцать долларов на нос хватанем». Безупречная верность статусу путивльца вынудила меня улыбнуться и заявить: «Хорошо, я вам помогу. Но деньги мне не нужны». — «Как так, не нужны?» — «Живу один, мне хватает». — «Семьдесят долларов в месяц? Ты что, больной? Как такой мизерной суммы может хватить? Ха-ха-ха! Впрочем, отлично. Значит, поможешь?» — а сам про себя, наверное, подумал, что с дураком общается: деньги-то только ему достанутся! «Да». — «Завтра у нас премьера — “Лебединое озеро” Юрия Григорьева. Его друг или спонсор притащит двух лебедей. Ха-ха-ха, конечно, не натуральных! Металлические каркасы в форме лебедей, выложенные хризантемами, астрами и розами. Цветочные корзины и букеты каждый день на спектакли тащат. А полутораметровых лебедей, и в них около двух тысяч цветов, — такого подарка я за двадцать лет работы ни разу не видел! Привезут их на грузовых “Газелях”. С начальством уже договорились. Администрация без магарыча вопросы не решает. А кто у нас не любит левый доход? Ха-ха-ха! Разгрузим “Газели”, через люк втащим цветочных лебедей в арьер, а в конце спектакля выставим на авансцену. Таков весь наш халтурный труд. А в зрительном зале — шквал аплодисментов! В финале великого балета — огромные цветочные лебеди. Красиво! Великолепно! Григорьев семь лет не входил в Большой театр. Интриги Василькова кругами разошлись по всей Москве, больно ранили великого маэстро. Так что завтрашнее событие, рыжий, огромное! Он — уникальный мастер! Хореограф номер один в мире! Как Пеле в футболе, как Льюис в боксе, как Патриарх в религии, как Каспаров в шахматах — так Юрий Григорьев в балетном искусстве. Слышал?» — «Услышал!» — сказал я. «Согласен во славу Григорьева поработать?» — «Я уже дал согласие, — бросил я, а про себя усмехнулся: — О гонораре забыл. Не вспоминает больше. Да, все они такие. Чему тут удивляться!» На следующий день около пяти вечера, за полчаса до начала работы на сцене, пришел я в театр. Прямо с порога налетает на меня вчерашний коллега с четко прорисованным пробором и орет во всю глотку: «Ты что меня подводишь? Пообещал вчера, а сам опаздываешь? Клиенты ждут. Где тебя носит?» — «Вы мне о времени ничего не сказали», — отвечаю я. «А что говорить? Не новичок, сам должен знать, что в Большом замечательный праздник. Все билеты раскуплены. Толпы народа штурмуют вход в театр». «Что я должен знать? — про себя усмехнулся я, глядя на его задиристое лицо с мелкими чертами. — В его физиономии проглядывают черты новорожденного. Это первый признак недоразвитого ума. О чем мне с ним говорить? Я-то с людьми редко общаюсь. А он к тому же лишь выглядит, как homo sapiens; на самом деле его незначительный интеллект роднит его с неандертальцами». Впрочем, мои чувства никогда не выходили из повиновения, я всегда сохранял спокойный, даже несколько безразличный вид. «Пошли быстрее», — потребовал он. Через люк я спустился во двор к водителям «Газелей». Мы выгрузили лебедей и стали втаскивать их на пандус. Через сорок минут премьерные презенты уже стояли за кулисами. Я не обращал на них никакого внимания. Впрочем, безразличие к картинам внешнего мира, к эмоциям моих коллег по цеху, пренебрежение ко всему окружающему я никогда не выказывал открыто. Не то чтобы я чего-то опасался, — просто деликатность cosmicus диктовала линию поведения. Но рабочие сцены и танцоры охали от удовольствия. Они считали эти цветочные фигуры шедевром! Я занялся декорациями. К первой картине, «Вальс», работы было немного: надо было притащить два трона для королевской четы и кресла для свиты, выставить стол, кубки, подсвечники, спустить мягкий задник, установить обшитый фанерой, задрапированный грот. Часы пробили семь вечера, и балет «Лебединое озеро» начался. На время первой картины я был свободен. Чтобы найти убежище для одиночества, я опять поднялся на третью галерею, растянулся на спине и стал слушать музыку гения человеков Чайковского. Я слушал эту замечательную музыку и думал, что она написана не для балета, она создана путивльцем для исхода людей. Эта музыка была как гимн прощания. Именно под ее звуки homo sapiens должны будут навсегда исчезнуть из реального мира. Но тут совершенно другая мысль взбудоражила меня: «Может, они должны исчезнуть всего-навсего из сознания? Просто так, пропасть из моей головы. Улетучиться! Их — нет! Если я не стану о них вспоминать, то они не возникнут в мыслях. Они просто перестанут существовать. Ведь для червей, бабочек и трепангов люди не существуют. А почему для путивльцев должны существовать человеки? Мне не так важно, живы они или нет; главное, чтобы их не было в моем сознании. Чтобы я не видел, не слышал, не ощущал их присутствия!» Потом еще одна мысль, совсем простая, заставила меня усмехнуться: «А если лишиться слуха, зрения и стать немым? Весь космический мир уместится лишь в моем сознании. Я перестану контактировать с их видом, он не будет больше для меня существовать. Ведь я не вижу ультрафиолетовые и гамма-лучи, без микроскопа я не способен разглядеть актиномицеты, бактерии и споры. А почему я должен видеть и чувствовать кроманьонцев? Ломать себе голову над их усовершенствованием, судьбой? Разве мы не можем существовать в параллельных мирах? Я ведь не думаю, как изменить муху? Кстати, а почему бы и нет? Ведь из мухи, моркови, гриба можно сотворить нечто разумное. Может быть, более разумное, чем из людей. Ведь кроманьонца отличает от всех других живых существ лишь пять процентов генов, свинью — четыре, а крысу — всего три. Так из кого же лепить путивльца? Еще не однозначно, что из человеков, вполне возможно, что из крыс или свиней. Или сотворить букет из лучших генов homo sapiens, крысы и свиньи? Вот еще тема для размышлений. Но бог с ними!» В этот момент неожиданная мысль застала меня врасплох: «А что если непримиримость к близко соседствующему биологическому виду — чисто российский феномен? И не русский ли язык как таковой — главный виновник неприятия их существа? Не запретить ли его навечно и повсеместно? Не будет языка — запропастится, исчезнет и сам их мир. Может, и Отечество тут изрядно повинно? Россия с ее непреходящим нравственным хаосом? Но разве я являюсь их соотечественником? Нет, нет, не может быть! Но язык? Здесь есть какая-то тайна! Если я переселюсь, к примеру, в Италию и не стану изучать итальянский, то есть совершенно не захочу понимать местных жителей, почувствую ли я их близость, родство? Приму ли я их разумом? Улетучится ли этот мой беспощадный антагонизм?» Тут я услышал, как заскрежетали механизмы и начал закрываться занавес. Первая картина закончилась. Я сбежал вниз, убрал кресла, стулья, другой мелкий реквизит. Сцена оказалась свободной, поменялась мягкая стенка: на штанкетках спустилось панно — Лебединое озеро. Началась вторая картина — «Лебеди». Тут я опять поторопился подняться с арьерсцены на свою галерку, чтобы продолжить заниматься своим излюбленным делом: полностью отдаться медитации. Мог, наверное, возникнуть вопрос: как Василий Караманов взялся проводить эксперимент в среде человеков без интенсивного общения с ними ? Какая польза от такого вялого исследования? Действительно, к изучению людей я относился по-путивльски. То есть спокойно, без четких планов, задумок и провокаций. Меня интересовало почти все в их быту и поведении, но в то же время как бы и совершенно ничего. Я никогда ничего не записывал, не придерживался какого-то своего графика, не делал снимков, не собирал видеоматериалов. Фокусом моего познания был Я , cosmicus, среди них , homo sapiens, и мои реакции на все людское: как развиты инстинкты, какие гены и каким образом обнаруживают себя агрессивно, а какие атрофированы, чего не хватает человекам, а чего в избытке. Едва я устроился на своем месте, как ко мне поднялся мой коллега со строгим пробором. Характерным движением головы он как бы убрал со лба волосы, которых не было. В руках он держал бутылку водки «Гжелка» и пополам разрезанный лимон. «Васька, давай выпьем. — Его незнакомый, какой-то посторонний голос вызвал у меня уныние. — Ты уже не один день работаешь, а мы еще ни разу не выпивали. Не по-людски! Давай вот, начинай. Ты помог мне сегодня, я тебе, как благородный человек, от души ставлю. А после спектакля выставлю еще аж целых две бутылки. Как, Василек, это по-нашему? Чтобы не обижался, что вот помог Мандрыкину, а он один распивает. Кроме того, скажу тебе честно, после мрачных картин Мансаладзе меня всегда тянет выпить. А ты как переносишь этого художника?» Чтобы не было долгих пустых дискуссий, я не стал признаваться ему, что непьющий. Я никогда не пробовал этой гадости, не желая искусственно возбуждать свой ум и чувства. Что до художника спектакля, то я о нем ничего не знал и он меня совершенно не интересовал. Алкоголь? Почему он имеет такую неимоверную силу над ними ? Это признак человеческой глупости и слабости или их всеобщая генетическая тяга к нему? Если тут виновна генетика, то вопрос можно уже сегодня легко снять. Всего несколько манипуляций… Тут я вспомнил, что мне необходимо смыться от непрошеного гостя, быстро бросил господину Мандрыкину: «Прошу прощения, меня остро потянуло в туалет», — и, не дожидаясь его ответа, сбежал по лестнице на пандус. «Спрячусь до антракта в туалете, — подумал я. — Напьется коллега и, надеюсь, забудет о желании совместного времяпрепровождения. Обижать его, конечно, не в моих правилах». Я прошел мимо прожекторной, юркнул за механизмы сцены, спустился в туалет и закрылся в кабинке. Стенки театрального туалета, расписанные ручками и карандашами, с пошлыми подписями и бесстыдными рисунками, выглядели недопустимо позорно для венцов природы! Но тут снова в голову стали приходить совсем другие мысли. Я считаю себя родоначальником cosmicus. В этом есть своя правда, но, к сожалению, лишь отчасти. Потому что в истории кроманьонцев встречались личности, действительно несшие в себе некоторые признаки путивльцев. Одним из первых был Коперник. Именно он проложил дорогу к современной астрономии, способствовал решительному изменению отношения к космосу. Он первый доказал, что Земля — не центр мира, а одна из самых незначительных планет, песчинка в нескончаемом космосе. Таким образом, представление о центральной роли самих человеков оказалось несостоятельным. Липой! Заблуждением! Обманом! Он первый указал им на временность их пребывания на планете. Да и религия помешала им встать на путь генной инженерии, открыть в каждом невероятные возможности разума. Самим додуматься совершенствовать себя не технически, а биологически. Теперь я, Караманов, приверженец абсолютного разума, основательно займусь этим. Я прорву «прагматический смысл» жизни homo sapiens, искореню в их генном ансамбле сосредоточенность на частном, несущественном. Необходимо оторвать человека от всего человеческого и предложить новым существам соотносить себя с космосом. «Ой, какой красивый букет, какой замечательный художник, какая великолепная архитектура, элегантный костюм, автомобиль, какая женщина!» — этих эмоций не должно быть в путивльцах. Это все в самое ближайшее время должно стать людским анахронизмом. Cosmicus будет ценить совершенно другие предметы и явления: «Какая замечательная, законченная система физической причинности; какой мощный разум, он начинает свою работу с простого перемещения в пространстве, а заканчивает глобальным размышлением с МР планетой; какая привлекательная атомистическая картина AP галактики!» Тут служебный звонок прервал мои размышления, и я понесся на авансцену. В балете «Лебединое озеро» два акта, четыре картины, один перерыв. Декорация третьей картины практически повторяет первую, а четвертой — вторую. Я опять понес трон, потом второй. Кто-то выставил стол, кресла, кто-то — небольшой грот. Опустилась мягкая стенка. Сцена была готова. Я остановился у звонницы, чтобы дождаться начала второго акта и опять спрятаться в туалете. Слева, за вторым занавесом, стояли цветочные лебеди. Может, они выглядели действительно великолепно; вполне возможно, что они вызывали у человеков восторг, — но я о них не думал. Я потерял из виду Мандрыкина, но, опасаясь встретить его и нарваться на бесплодную дискуссию об алкоголе, торопился спуститься вниз. Скорее бы открылся занавес и начался второй акт! Меня нисколько не смущало то обстоятельство, что все свое свободное время я старался проводить в одиночестве, чтобы предаваться бесконечным играм разума. Они увлекали меня! Я существовал только этим! Человеки могли подумать, что я жил в мире галлюцинаций, но это было не так. Я постоянно размышлял о будущих поколениях, которым судьба дарила возможность обживать просторы Вселенной. И бесстрастная мудрость путивльца была спутницей моих медитаций: они не могут знать колоссальную разницу между изжившим себя их умом и неистовым интеллектом cosmicus. Я черпаю знания не ложкой, как обезжиренный томатный суп, а пригоршнями, которыми кроманьонцы захватывают найденное золото. Вот в чем… Прозвучал третий звонок, и я тут же юркнул на свое насиженное место. Добросовестно устроившись на толчке, я опять принялся размышлять. Простой смертный лишен возможности заглядывать за пределы сознания. На сей раз я задумался о том, отчего это характерной особенностью гениальных человеков ученые считают чрезмерное наличие в их организмах мочевой кислоты. «Порочная людская последовательность, — тут же мелькнуло у меня в голове, — в туалете размышлять о мочевой кислоте. Они бы рассмеялись! Я — продолжу!» Впрочем, я не придал этому неожиданному импульсу никакого существенного значения; поток разума лился дальше: «Гениев отличает не объем мозга, не особый генный ансамбль, не какая-то сверхсекретная субстанция, а обычная мочевая кислота — OC-HN-CO-C–C-N-HN-CO-NH-C. Но если она так замечательно действует на людей, то было бы совсем неплохо найти формулу, способную с эмбрионального периода увеличить ее содержание в организме. Тогда мир заселят одни коперники, ньютоны, чайковские и шопенгауэры… Но как они жить-то будут? Эйнштейн — это вершина, а кого у подножья расселить? Кто станет обслуживать этот пик человеческого интеллекта? Ни один человеческий разум не сможет быть активным без сопутствующей комплексной инфраструктуры. Это нам , путивльцам, она не требуется. Каждый из нас сам по себе! А им ? Они без стрелочников, поваров, слесарей, конструкторов, одевальщиков никак не смогут! Гений не раскроется, его плод останется к осени не созревшим. Да и основные идеи гения понимает лишь незначительное количество талантов; они транслируют их способным, которых больше, чем их, а те, в свою очередь, комментируют их адекватным, которых еще больше. Но на этом связь заканчивается. До адекватного доходит лишь один процент мыслей гения; до способных — десять-пятнадцать; до талантливых — сорок. Но все остальное достояние пропадает! Пылится на полках книгохранилищ, плесневеет в фолиантах, протухает в архивах! Но я знал и еще более страшные цифры. Если измерить интеллект человеков в неких условных единицах, то Ньютон и Эйнштейн имели бы, скажем, сто сорок единиц; Достоевский и Гегель — сто тридцать; Планк, Вернадский, Чайковский — сто пятнадцать; Чижевский и Фарадей — сто десять; Валентин Серов и Лобачевский — сто; Мансуров и Гавве — девяносто; Намыкин и Торес — восемьдесят; Иванов, Петров, Сидоров — семьдесят. Но у путивльцев же — тысяча! Пять тысяч! Вот какая сумасшедшая разница! Какое же будущее может ожидать человеков? Его просто быть не может! Еще и потому, что homo sapiens делятся по параметрам интеллекта на обособленные группы. Первая часть — от семидесяти и выше, то есть от Иванова, Петрова, Сидорова до Ньютона. Вторая — от Иванова, Петрова, Сидорова до дебила. В пропорциональном отношении это пятьдесят на пятьдесят. Выходит, что пятьдесят процентов человеков являются существами, чей интеллект ниже семидесяти единиц. А это более трех миллиардов кроманьонцев! Если эту цифру взять за сто процентов, то окажется, что она делится на три сегмента: от нуля до двадцати пяти единиц — тридцать процентов; от двадцати пяти до пятидесяти — тридцать процентов; от пятидесяти до семидесяти — сорок процентов. Первая группа — это люди, чей словарный запас состоит из ста слов, — таких около пятисот миллионов. Всего лишь сто слов! Ни слова больше! Это ли разум, способный стать хозяином Вселенной?! Вторая группа — это существа, владеющие одной тысячей слов; их тоже около полумиллиарда. Из этой породы могут выйти только люди моей профессии: уборщики, грузчики, проводники вагонов, охранники тюрем, мелкие милиционеры. Третья группа — люди, у которых в пользовании уже около трех тысяч слов. Они могут служить продавцами, водителями, радио— и теледикторами, строительными и заводскими рабочими, попсовыми шоуменами. Кто же из них может претендовать на титул “Венец природы?” Разве возможно эффективно использовать их скромный разум с точки зрения программы путивльцев — переселения земного интеллекта в просторы космоса? Но тогда куда деть эту бессмысленную публику?» Тут мне в голову пришла такая мысль: ведь паспорт человеков — это апофеоз архаичности и наивности их сознания. Сами усугубляют проблему: на пороге двадцать первого века — такой примитивный документ! Имя, отчество, фамилия, год рождения, прописка! Бесславный, позорный прием — идентифицировать, осчастливить их всех новыми российскими паспортами. Разве сегодня так нужно различать между собой кроманьонцев? Какое убожество! Неужели интеллектуала или путивльца такие данные о Льве Толстом или о Циолковском могут интересовать? Я предвижу возражение: паспортные данные — пища не для разума! Они для специальных служб! Вот она, дремучая людская несостоятельность. Перефразируя одного из известных человеков, я сказал бы так: «Дайте мне ваши генетические данные, и я скажу, кто вы есть!» В паспорте необходимо указывать именно генетику: это совершенно не повторяющиеся показатели, более точные, чем отпечатки пальцев! Я вспомнил примеры: митохондриальная супероксиддисмутаза (SOD2), глутатионпероксидаза (GPX1), параоксоназа (PON1) или АроЕ, липопротеинлипаза (LPL), эндотелин (ЕDN1) или ангиотензиноген (AGT) и так далее. Именно так должен выглядеть паспорт путивльца. Смотришь в него — и узнаешь о cosmicus все: что он за тип, каковы его специфика, увлечения, возможности, есть ли склонности к ненормальным поступкам. Главное, никогда ни с кем не спутаешь. При поступлении в институт, приеме на работу, участии в дискуссиях: предъявил свои генетические данные — и получил или нет ожидаемое место. Поэтому паспорт нужен не эмвэдэвский, а генетический. Как они не понимают, что для некоторых генотипов алкогольное опьянение должно служить смягчающим фактором, а не наоборот! Они на генетическом уровне — а он куда сильнее и глубже, чем социальные и правовые нормы, — не могут управлять собой под воздействием алкоголя. Нельзя же наказывать станок, который из-за отсутствия необходимого напряжения сбавил обороты и загубил деталь! Нельзя поносить автомобиль за то, что в самый неподходящий момент он остановился, потому что заклинило мотор. Так же и насильника невозможно исправить тюрьмой. Генная инженерия должна помочь ему в утробе матери, чтобы исключить дальнейшее правовое преследование. Человеков необходимо приучить не к послушанию закону, а к постоянному генетическому сопровождению. Смешно, что такие простые вещи они не понимают. О ни даже не раздумывают над этим! Так конфликт между цивилизацией и природой с каждым днем обостряется, набирает силу и очерчивает перспективу: дальнейшее пребывание человеков на Земле противоречит развитию материи. Ни больше ни меньше! А направь финансовые и интеллектуальные ресурсы на исследование этих проблем — какая армия служащих прокуратуры, органов внутренних дел, судов, адвокатуры была бы из-за своей бесполезности выброшена на улицу! Зачем иметь милицию, если человек смоделирован так, что у него нет и не может быть потребности совершать правонарушения? Но в результате естественных мутаций он сотворен иначе. Необходимо изменить его ! Если бы такое произошло, сколько офисов карательных органов освободилось бы! Сколько бюджетных денег было бы сохранено в кассе государства! Какие материальные ресурсы они смогли бы потратить на совершенствование своего вида! Но у них для этого недостаточно разума. Из всех шести с половиной миллиардов человеков найдется не более пятидесяти тысяч таких, кто способен включиться в эту программу! Это меньше 0,0001 процента от всей популяции. Чрезвычайно мало! Ну, совсем ничего! Они сами, без моего участия, никогда эту проблему не решат! Или взять медиков. Врачей у путивльцев не будет, а на время переходного периода можно оставить лишь хирургов, акушеров и генетиков-терапевтов… В этот момент раздался служебный звонок, и я тут же прервал разговор с самим собой, выскочил из безлюдного туалета и понесся на сцену. Закончилась третья картина. Необходимо было переставлять декорации. Четвертая картина спектакля была завершающей. В кулисах собирался балетный и театральный бомонд: женщины в шелковых и бархатных декольтированных платьях, обвешанные бриллиантами, важные мужчины в смокингах с бабочками, с подведенными тушью глазами. А за кулисами толпилась менее значимая публика. Я никого не знал, но в глаза бросался их зависимый вид. Они нервно поглядывали на людей, стоявших в кулисах; кто-то поднимал руку, почтительно приветствуя высокопоставленного знакомого, другой кланялся или посылал воздушные поцелуи, прячась за портьерами. Но почти все с восторгом глазели на цветочных лебедей. Красота и свежесть хризантем, окутывающее их таинственное белое сияние привлекали всеобщее внимание. Ревнивые глаза большинства блестели от зависти. Казалось, публику, собравшуюся в кулисах, больше интересовала интрига необыкновенного подарка, чем сама премьера Григорьева, чем музыка Чайковского, чем драматургия танца. Последняя, четвертая, картина спектакля — самая короткая, около двадцати пяти минут. Рабочим запрещалось отходить от арьерсцены. Поэтому и я, и мои коллеги по цеху жались к механизмам и стенкам служебной части огромного помещения. Нас окружали корзины и букеты цветов, к которым были приколоты записки: «Для Цискаридзе — от Нелли Доманской», «Для Волочковой — от Марика Лолуа», «Для Уварова — от Зифы Басыровой», «Для Медведева — от Нины Молчановой», «Для блистательной Бессмертновой — от Михаила Мельяна», — и так далее. Только на лебедях никаких визиток не было. Это обстоятельство придавало интриге особый колорит. История Большого театра еще не знала столь шикарного подарка. Каждый, кто принес корзину или букет, был унижен невероятной щедростью анонимного конкурента. Рядом со мной какая-то дама говорила своим собеседникам: «Я знаю этого типа. С помощью столь нескромного подарка он хочет устроить свою любовницу в труппу театра». Мужчина поблизости предложил иную версию: «Григорьев продавил в правительстве одному бизнесмену проект нефтепровода под Черным морем. Этот презент — знак благодарности». Пятеро тусовщиков, перебивая друг друга, высказывали скандальные предположения: «Это он сам себе заказал! Ха-ха-ха! Меня не проведешь!» — «Этих лебедей клуб геев преподнес». — «Каких геев, у него же масса любовниц!» — «Говорят, это от Душкова, точнее, не от него самого, а от одного из его спонсоров, который сделал подарок балетмейстеру по указанию мэра». — «Это не лебединый букет, это лебединый венок! Видите, какие у них красные глаза? Глаза у лебедей красными не бывают». И уж совсем пошлое: «Цветы несвежие, видно, с кладбища. Я знаю такие трюки». Я уставился в потолок, чтобы не встречаться взглядом с представителями бомонда. Порочный ген людской зависти расцветал прямо на глазах. Ни один из человеков не говорил о спектакле, о работе балетмейстера. Я ничего не понимал в искусстве, но неплохо разбирался в генной мозаике людской породы. Вот что меня интересовало. Эти существа готовы были съесть друг друга, сжевать все цветы вместе с лебедями, вырвать лавры у автора балета, съесть и его самого. Одни проделали бы это из зависти, другие — из чувства неуправляемого восторга. Разве мог я принять их мир, их культуру, их генный ансамбль? Может, поэтому они так эфемерно и кратко живут? Несчастные! Природа сама избавляется от них. Они ей уже не нужны. Ресурс, который полностью исчерпал себя, не востребован! Ведь действительно, что такое шестьдесят-семьдесят лет? Щелчок пальцев! Я постарался выключить свой мозг и стал терпеливо дожидаться конца спектакля. Наконец, раздался гул аплодисментов, вопли восторга, топот ботинок, свист галерки! Это продолжалось несколько минут. Восторг был неописуемый! Скажу откровенно, у меня в голове пронеслась мысль, что они обрадовались сообщению о собственной генетической переделке. Но я тут же отмел ее и стал ждать: в мои обязанности входило убрать декорации и выставить на сцену лебедей, корзины и букеты цветов. Но едва занавес закрылся, вбежал какой-то крупный администратор и закричал: «Лебедей назад, на пандус! В люк! Чтобы я их на сцене не видел. Чтобы никто их не видел! Быстро! Караманов, Мандрыкин, слышали? Мигом!» Весь бомонд, собравшийся в кулисах и за ними, от удивления открыл рты: как так? Что такое? Кто-то крикнул: «Господин Листовкин, в чем дело? Такие замечательные лебеди! Пусть выставят их на сцену. Они ведь для Григорьева!» Слышалось и другое: «Балет — не театр одного актера! Почему одному лебедей, другим букеты, а третьим кукиш?» — «Меня интересует, кто прислал этих цветочных лебедей. Он хотел поиздеваться над нами? Олигарх оскорбляет артистов! Ломай цветочное диво!» Тут опять послышался требовательный голос господина Листовкина: «Быстрее! Распоряжение дирекции: лебедей — в люк. Если они нужны балетмейстеру, пусть тащит их домой! Сцена Большого театра — не конкурс флористов! Быстрее, мы должны снова открывать занавес!» Григорьев отвернулся, чтобы не наблюдать за этой унизительной возней. Одни требовали убрать лебедей, другие — оставить! Какой-то господин среднего возраста, с седой короткой стрижкой и в смокинге, подбежал к Листовкину и стал буквально навязывать пачку долларов. Но менеджер театра закрывал руками голову, выдавая свою полнейшую растерянность. «Нет, нет, нет, — твердил он, — дирекция запретила. Ой, ой, меня снимут с работы!» — «Дайте разрешение выставить лебедей на сцену. Ну, на пять минут. Всего на пять минут! Хорошо, на три минуты! Потом, пожалуйста, закрывайте занавес», — настаивал незнакомец просящим голосом. «Нет, нет, нет, — повторял растерянный администратор театра. — Эй, Караманов, Мандрыкин, вынесите лебедей к люку. Я прошу, я требую! Ой, господи!» — «Возьмите пять тысяч долларов и дайте разрешение, чтобы бегущая строка над сценой немедленно запустила текст: “Приветствуем возвращение в Большой театр Юрия Григорьева!” Это же вы можете сделать? За пять тысяч долларов. Десять тысяч долларов предлагаю вам за вынос на сцену лебедей! Своим упрямством вы сводите меня с ума! Я даю живые деньги! Григорьев на сцене. Здесь нет никакой политики! Это только уважение к великому балетмейстеру! Вы же не сумасшедший! Что творится с Россией!» — «Нет, нет, нет! Ищите директора! Эти вопросы наверху решаются!» — завизжал Листовкин. Подскочив к дорогостоящему презенту, он цепко ухватился за него и с каким-то отчаяньем прокричал: «Караманов, Мандрыкин, помогайте! Взялись! Толкаем к пандусу! — И вдруг, минутку спустя, заявил: — Хватит! Мне пора на сцену! Я тоже имею отношение к спектаклю!» Часть стоящей в кулисах публики бросилась на цветочных птиц, начала вырывать из них хризантемы и розы. Но их корешки оказались короткими, и, разочаровавшись, народ бросал цветы прямо на арьерсцену. Пока мы с Мандрыкиным оттаскивали лебедей к люку, от них остался лишь сваренный из металлических прутьев пустой каркас. Грустное зрелище! Ощипанные лебеди выглядели убого. Они были похожи на брошенные останки их цивилизации. Но на них уже никто не обращал внимания. Занавес открылся. Вся труппа балета и руководство театра вышли на поклон. Овации продолжались минут пятнадцать. Корзины и букеты цветов стояли у ног солистов. Они раскланивались и улыбались! Рабочий день заканчивался. Я подумал, что этим же вечером надо оставить навсегда высокое заведение культуры. Эксперимент в Большом театре по поиску материала для моделирования путивльца закончился полным провалом. Впрочем, я нисколько не досадовал на произошедшее этим вечером в самом центре Москвы. Никаких иллюзий у меня не было, и я ожидал такого человеческого финала. Подобное поведение кроманьонцев стало для меня уже давно привычным и обыденным. Желая глубже погрузиться в одиночество, я молча оставил театр и побрел в Староваганьковский переулок, к себе в лачугу. Было тихо и безоблачно. Московский ветер нагонял запахи заканчивающегося дня, а огни фонарей словно указывали дорогу к моему убогому жилищу. Новые мысли одолевали меня: «Когда человеки смотрят в ночное звездное небо, им становится жутко от размаха необъятного разума. Но я, всматриваясь в бесконечность мерцающих звезд, чувствую в сознании великую гармонию. Этот огромный космический мир превосходно умещается в моей голове…» Чем больше я читал, тем меньше хотелось мне общаться с окружающим миром. Одоевский, Умов, Соловьев, Бердяев, Флоренский — все они обогащали мой разум самым невероятным образом. Но обращал я внимание не только на русских предвестников путивльцев; ничуть не меньше увлекали мое воображение зарубежные авторы: Терасаки, Робинс, Ангели, Борн. Я поглощал книги этих и других авторов с усердным постоянством. Продолжая работать дворником в музее Серова, я все свое свободное время просиживал в библиотеке, занимаясь генетикой и философией, чтобы в один прекрасный день закричать миру: «Начали!» О, как я ждал этого дня! Быстрее бы! Я чувствовал, что волею судьбы Василий Караманов оказался между двумя эпохами, что именно ему поручено закончить историю землян — устаревшую, беспомощную, которая лишь криком пытается обратить на себя внимание, — и начать новую эру — эру существ многомерного разума. В последнее время к своему сараю я стал относиться особенно трепетно: как христиане к церкви, как иудеи к синагоге, как мусульмане к мечети. Это ветхое жилище стало для меня храмом, в котором я по ночам обдумывал переустройство мира, — не только ближнего, но всего универсума. Во время этих ночных бдений какие только феерические картины ни лезли в голову, ни радовали сознание! И их всегда венчало одно полотно, выполненное компьютерной графикой: Василий Караманов разрезает красную ленточку, и cosmicus спокойно, с чувством собственного достоинства входят в совершенно новый, вечный мир познания. Вот и сейчас я лежал на своем тюфяке, укрывшись допотопным пледом, и продолжал размышлять, — на этот раз о физиологических возможностях путивльцев. Человек созрел в мутациях, но в гармоничных условиях. Последние несколько десятков миллионов лет температура планеты была спокойной. Поэтому он , землянин, от рамапитека до кроманьонца — а это более пятнадцати миллионов лет — развивался в условиях приблизительно одного и того же климата. Результат плачевный: он не в состоянии пережить температуры выше или ниже уравненного значения. Первая проблема, которую необходимо решить: с помощью генных манипуляций сотворить универсальный ансамбль, позволяющий путивльцам переносить температуры значительно ниже и выше тех, с которыми приходится встречаться на Земле. Это позволит им более свободно перемещаться в космосе и проживать на других планетах. Помимо этого, надо решить вопрос с дыханием. Тут генная инженерия должна помочь смоделировать легкие cosmicus таким образом, чтобы они выполняли те же функции, что и верблюжий горб, — с той лишь разницей, что горб накапливает влагу, а новые легкие путивльца будут сохранять кислород и отдавать его по одному выдоху в день, в месяц, в год, в десять лет. Нечто подобное необходимо проделать с желудком. Сейчас для поддержания температуры тела организм использует метод расщепления пищи, добывая таким образом необходимые калории. Нужно перестроить организм путивльца так, чтобы его температура поддерживалась с помощью внешних и внутренних батарей. Внутренние аккумуляторы будут работать бесперебойно: во-первых, за счет движений и сокращений клеток тела, во-вторых, за счет солнечных и гамма-лучей и скорости движения любого аппарата, на котором будет находиться путивлец; внешние — за счет специального рукотворного излучения, по типу мобильной связи. Уже пора приступить к проекту передачи энергии на расстояние. Решение этих главных вопросов снимет с повестки дня тему обязательного сна. Человеки тратят на него более тридцати процентов своего времени. Средняя продолжительность жизни россиянина — шестьдесят три года, европейца — семьдесят девять. Россиянин спит более двадцати лет, европеец — около тридцати. Cosmicus должен спать не больше десяти процентов суточного времени в начале проведения исследования, и этот показатель необходимо довести до трех-четырех процентов. Это означает, что на сон он будет расходовать никак не больше одного часа в день. Это пятнадцать суток в год, или три года за восемьдесят лет! Тогда он станет более продуктивен, но прежде всего — гораздо более экономичен: есть будет пять — десять раз в году! Главная проблема заключается в том, что содержание одного человека обходится чрезвычайно дорого. Здравоохранение (приведу усредненный мировой показатель): один год — тысяча долларов. Сюда входит весь комплекс: строительство больниц, закупка оборудования, лечение, медикаменты, реабилитация. Шесть с половиной миллиардов умножаем на тысячу долларов — получается шесть с половиной триллионов долларов. Питание: на одного человека в год расходуется две тысячи долларов, умножаем опять-таки на шесть с половиной миллиардов жителей Земли — получаем тринадцать триллионов долларов. Отопление квартир, офисов, транспорта — тут усредненный мировой показатель следующий: один человек тратит двести пятьдесят долларов в год. Итого — полтора триллиона в год. Затраты на теплую одежду усредненно: двести долларов на одно лицо — одна целая и три десятых триллиона в год. Расходы на содержание тюрем, заключенных, администрации, на их униформу и амуницию охраны в местах заключения — один триллион долларов в год. Бюджеты министерств внутренних дел всех стран мира — пятнадцать триллионов долларов, вооруженных сил — еще шестьдесят триллионов долларов. Сокращение бюрократического аппарата на семьдесят процентов даст экономию в тридцать пять триллионов долларов. Итого мы получим сумму, превышающую сто тридцать триллионов долларов! Это более сорока бюджетов США, в пятьсот раз больше бюджета России! Человек нерентабелен, он полный банкрот! Поэтому-то и х экономисты никак не могут предложить план финансового оздоровления России. И в этих условиях никогда не предложат. Нет шансов! Не с того начинают! Человека надо менять, его делать рентабельным! Весь секрет в этом! Как можно добиться рентабельности нации, если каждый ее член в своей массе абсолютно нерентабелен? Мой путивлец станет высокорентабельным существом! При условии, что его популяция сохранится на отметке шесть с половиной миллиардов, он получит из бюджета на каждого по двенадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый россиянин, работая, получает в среднем не больше восьмисот долларов в год. А тут — двенадцать тысяч!.. Тут мне в голову пришел известный афоризм русского философа Николая Федорова: «Наше тело — будет нашим делом». Как Владимир Мономах рассылал своих сыновей, внуков, племянников осваивать необъятные просторы восточных земель, так Василий Караманов откроет путивльцам дорогу в безбрежный космос. Осваивайте его! Покоряйте! Совершенствуйте себя! Как Киевская Русь стала гнездышком, где выращивались молодцы для Великой России, так и Земля станет питомником для путивльцев, которые покорят Вселенную. Человеки содрогнулись бы от таких, на их взгляд, вздорных мыслей, но я наращивал обороты работы мозга, вызывая в сознании все новые картинки будущего устройства генной архитектуры cosmicus. Если люди томились от скуки, находили себя не в играх разума, а в его тени, в стихии порока, то меня буквально распирало от энергии созидания. Я постоянно размышлял над вещами, о которых никто никогда не задумывался. Мое сознание было всегда полно чистейшими, артезианскими мыслями, гейзерующими из глубин космоса. Тут в моих ушах зазвучала музыка Чайковского из «Лебединого озера», гимн прощания с человеками. Я вспомнил Большой театр, остов цветочных лебедей и тот апофеоз зависти и злобы, что случилось мне наблюдать. Может, они все же не все такие? И лишь в Большом собралась завистливая публика? Что, если попробовать в другом известном театре? Например, у Нелюбова, на Яузе. Авторитетный московский театральный коллектив. Там-то такого не позволят, хотелось надеяться мне, там будет совершенно иначе!.. Через несколько дней я нашел мастерскую, в которой заказал проволочный каркас полутораметрового винного бокала, потом принес эту конструкцию в цветочный магазин с просьбой одеть ее в цветы: основание и ножку убрать белыми хризантемами, а сам бокал — красными розами. Помимо собственных дворницких денег, у меня еще оставались «кукольные». Я узнал, что в театре на Яузе 12 декабря идет спектакль по Борису Пастернаку — «Доктор Живаго», заехал в театр, свободно купил билет и спросил у кассирши: «Скажите, пожалуйста, кто у вас в коллективе самый известный, самый выдающийся артист?» — «Который занят в “Докторе Живаго”?» — уточнила она. «Да, именно!» — «Владимир Серебрюхин! Мы его все очень любим. Он играет самого Живаго. Вам он понравится». — «Серебрюхин? Владимир?» — «Да, да!» — «Спасибо! — Я поклонился и тут же подошел к вахтеру: — Будьте любезны, скажите, как пройти на сцену?» — «На сцену? Туда никого не пускают. В чем дело?» — «У меня билет на вечерний спектакль. Я в первый раз выбрался в ваш театр. Хочу передать господину Серебрюхину цветы». — «Букет или корзину?» — «Это несколько больше, чем корзина». — «Обращайтесь к администратору. Вот, пройдите в его кабинет». Разговор с менеджером театра был кратким. Не желая вникать в подробности, он запросил за разрешение выставить на сцене цветы десять долларов. Я заплатил и спросил: «Кому отдать цветы?» — «Отнесите на служебный вход. Передайте Потапочкину. Он заведует этим хозяйством». — «Будет ли он знать, что вы разрешили?» — «Да-да, я позвоню». — «Я подъеду к трем часам». — «Нет, лучше в половине шестого. Вечерняя смена к этому времени уже вся на месте». На этом мы попрощались. Я нанял «Газель» и ровно в половине шестого был у служебного входа. Мой винный бокал из цветов произвел фурор. Такого они не видели. Ситуация у служебного входа театра на Яузе напоминала ту, что случилась в Большом театре. Артисты и рабочие сцены смотрели на мой презент и спрашивали друг друга: «Кому этот роскошный подарок? Кто заслужил этот шедевр?» Один из них с чувством восхищения присвистнул: «Ничего себе букетик!» Тут ко мне подошел господин Потапочкин и на ухо шепнул: «За такой богатый подарок с тебя двадцать долларов! Обещаю после спектакля лично организовать эффектное вручение твоего презента Серебрюхину прямо на сцене, перед всей публикой. Как, а?» Мы полюбовно расстались, я направился в театр и занял свое место в девятом ряду. С трудом высидел спектакль. Наконец, когда он закончился, я оживился и стал смотреть на сцену внимательнее. Корзину цветов вручили седому полноватому человеку. Он не был актером. Я подумал, что это и есть Нелюбов, главный в театре на Яузе. Один жиденький букетик преподнесли артисту, игравшему заглавную роль, — видимо, это и был Серебрюхин; второй — какой-то даме. Я не следил за пьесой, поэтому не мог определить ее роль. Других цветов не было. Привыкший смотреть на человеков как на пройденный этап эволюции, как на материал, нуждающийся в срочном основательном ремонте и обновлении, я нисколько не удивился, что бокал из цветов не был выставлен. Я тут же усек, что «цветочное внимание», как и все другие знаки поощрения, оказывается в их жизни исключительно по ранжиру. Начальнику — больше и оригинальнее. Артистам — дозированно и скромнее! «О, как я прав, — мелькнуло у меня в голове. — Как в воду глядел: в путивльце ничего не должно быть от этих человеков культуры. Ноль!» Они не вынесли роскошный бокал из цветов. Опять зависть? Злоба? Именно так! А может, все-таки подождать с выводами? Упал бокал, цветы помялись, мыши объели хризантемы… Но вот все закончилось. Выхожу в фойе. Даю доллар рабочему с просьбой подозвать ко мне Потапочкина. Он появляется, смущенный. «В чем дело?» — спрашиваю. «Я тут ни при чем! Нелюбов, его жена. Когда она увидела твой презент, спросила: “Кому?” Я говорю: “Владимиру Серебрюхину!” — “Георгий, как ты позволяешь? Тебе корзинку, а ему такой замечательный подарок! Это же вызов! Что будешь делать?” — “На сцену не выставлять! Слышал?” — это Нелюбов сказал, — развел руками Потапочкин. — Куда тут денешься…» — «Но я же деньги заплатил, ты обещал», — напоминаю я. «Что обещал? Я носился с твоим бокалом туда-сюда, гнев шефа на себя накликал. Прощай! Больше с такими презентами не приходи». Опять повторилась чисто человеческая история. Сколько еще экспериментировать?! Нет, они должны покинуть этот мир. И Листовкин, и Пантюхов, и Подобед, и Семихатова, и Потапочкин должны быть в первых рядах исхода. Я про себя усмехнулся и медленно направился вон из театра. У гардероба ко мне подбежал артист Владимир Серебрюхин: «Не обижайтесь. В следующий раз принесите корзинку цветов или букет. Что поделаешь? Нам чего-нибудь попроще!» — смущенно улыбнулся он. Мы молча простились. Но тут меня стало мучить одно несколько смешное опасение: «А что если сейчас явится сам Нелюбов и, извинившись, сошлется на проделки своей жены?» Усмехнувшись, я покинул театр. «Нет, никогда в будущем я не окажусь в таком заведении». В этот момент я задумался: а если бы с самого раннего детства я рос в богатстве, в полноценной семье, окруженный вниманием нянь и прислуги, — опутивлилось бы мое сознание или я остался бы обычным представителем рода человеческого? Горькая мысль, внезапно вошедшая в сознание, на некоторое время вызвала к собственной персоне холодную неприязнь. «Василий, перестань мучиться, — тут же сказал я себе. — Раз и навсегда пойми: фактор нищеты и презрения к тебе окружающих мог стать лишь незначительным, едва уловимым толчком к изменению генного ансамбля. Ты родился cosmicus. И все человеческое изначально чуждо твоей натуре». После этих размышлений, видимо, опасаясь за стройность линии жизни, я решил еще дальше уйти от людей и всецело и самозабвенно погрузиться в одиночество. Кроме грез о новейшей эпохе бескрайнего разума, мне ничего не было нужно. К себе в лачугу я решил идти пешком. Спуститься к Яузе, пройти к Солянке, подняться по проезду Серова до «Детского мира», дойти по Охотному ряду до Воздвиженки. Я все больше убеждался, что биологический вид человеков — простая мутационная остановка. Мне на ум пришел маршрут Автобуса- Vita по пути развития приматов: Олдувай (Кения) — Хадар (Эфиопия) — Турканский берег (Марокко) — Коцетанг (Китай) — Неандерталь (Германия) — гора Кармель (Иудея) — Кро-Маньон (Франция) — Путивль. По мере продвижения Автобуса- Vita усложнялся вид высаживаемых пассажиров. Правда, думал я, по дороге совершенно случайно, без малейшей логики выпадали из него некоторые предпутивльцы. Например, совсем недавно, 17 декабря 1770 года, в Бонне из автобуса выпал Людвиг ван Бетховен; 11 декабря 1821 года в Москве выкарабкался из него Федор Достоевский; 15 октября 1844 года в Роккене у Лютцена выпрыгнул из него Фридрих Ницше; 27 сентября 1849 года в Рязани выбрался из него Иван Павлов; 14 марта 1879 года в Ульме на Дунае вывалился Альберт Эйнштейн; а 5 января 197… года в Путивле Автобус- Vita , наконец, остановился. Из него вышел Василий Караманов. Я оказался в Путивле, чтобы изменить этот мир. Но природа делала свое дело не торопясь. Каждому виду она придавала свои особенности и характерные признаки. Какой порок был у австралопитека? Понимал ли он вообще, что такое порок? Может, он лучше понимал добродетель? Скорее всего, его добродетель заключалась в том, чтобы сдерживать собственную агрессию. В чем же еще? Но если в словарном запасе всего сто звуков, какая тут может быть добродетель! А неандерталец? Знал ли он, что такое порок или добродетель? С теми пятьюстами звуками, которые он произносил? Какая цель, какие устремления, какие обязанности могли будоражить его скромный разум? А если так, то как же он мог понимать добродетель? Или порок? Нет, порок и добродетель — это чисто людское изобретение. Люди никак не могли понять, как расслоить свое общество на хороших и плохих, на сильных и слабых, вменяемых и невменяемых — не по социальному статусу, не по происхождению, а по чему-то абстрактному, трудноуловимому. О генном ансамбле, о генотипах они еще ничего не знали, поэтому в своих поисках набрели на эти два ирреальных понятия — порок и добродетель. И разделили себя на порочных и добродетельных. И что? Ведь ничего не получилось! Ведь массы не приняли их постулаты! Кто сегодня в России носитель классических черт добродетели? Определите, покажите: кто? «О, о, о, отзовитесь, добродетели! Покажите свои лица, назовите свои имена!» — мысленно прокричал я. Никого нет! И быть не может! Высшая нравственность существует лишь в запыленных фолиантах. Только в скучнейших рассуждениях, исключительно на малопосещаемых лекциях. Если ее надо искать с фонарями и прожекторами, с помощью агентов и специальной техники, неужели это именно то, что ими предложено? Они рекомендуют, требуют того, к чему homo sapiens не готов биологически. Его природная архитектура другая. Для принятия этих постулатов у него нет соответствующих генных построений. Если добродетель встречается, то редко, случайно, без базового генетического обоснования. Правда состоит в том, что добродетель у homo sapiens проявляется лишь в том случае, если в его организме в избыточной форме присутствует метилентетрагидрофолатредуктаза (МTHFR). Какая до банальности простая взаимосвязь между высоконравственным критерием цивилизации и биохимической составляющей их вида! Зачем изучать вашу Библию, дайте человеку человеческое! Если в нем нет MTHFR, сделайте инъекцию, введите подкожно, дайте таблетки. Но зачем строить храмы? Читать псалмы? Проповедовать слово Божье? Да, собственно, кто читает Библию? Я интересовался в Государственной библиотеке: там не помнят, чтобы кто-то просил ее для чтения. Вообще, хочу заметить, что закодированный, основанный на символах текст Библии, по моему убеждению, смогут прочесть, а тем более понять, единицы. Это человеки, равные физику Исааку Ньютону, философу Алексею Лосеву, композитору Дмитрию Шостаковичу, писателю Михаилу Булгакову. А сколько таких? Не только в России, — в мире? Сто тысяч, триста тысяч, ну, полмиллиона. Но это же меньше, чем 0,005 процента от всей их популяции! Я просто уверен, что даже не все церковники понимают Библию! И это правильно. Надо изменять человека на генетическом уровне, а не на духовном или сознательном. Ведь высокий разум — это всего лишь увеличенное количество мочевой кислоты в организме. Внешнее проявление — подагра. У вас подагра — вы сможете понять библейские тексты. И все тут! Станете вы им следовать или нет — совсем другое дело. У вас есть право выбора, но у меня — право ставить диагноз вашему интеллекту, открывать или не открывать перед вами двери в вечность! Первейшие, очень слабые признаки путивльской глубины можно встретить у авторов, чьи сочинения я с таким удовольствием читаю. Но дальше они не продвинулись. А как же, господа, с мутациями? Библейские заповеди не остановили их бег! Австралопитеки мутировали около четырех миллионов лет; неандертальцы, которых было уже несколько сотен тысяч, — двести тысяч лет; а кроманьонцы, которых набралось более шести миллиардов, могут мутировать не больше пятидесяти тысяч лет. И этот срок уже истекает! Заканчивается их время! Человеки создали такую среду обитания, в которой темп мутационного процесса резко ускорился. Недалеко то время, когда будут рождаться одни уроды. Их первая стадия — попса! Они уже начали завоевывать пространство. Если кто еще не понял, что вначале были мутации, а потом появился разум, тот должен осознать: невозможно вечно пребывать в никчемном застое. Это противоречит законам физики. Именно мутации — это как раз и время, и пространство! Это весь объем Вселенной!.. С такими мыслями я дошел до своей дворницкой лачуги и, усталый, плюхнулся на тюфяк. «Программа культурного эксперимента закончилась. Теперь надо попробовать себя в политике. С чего начать? Записаться в рядовые члены партии. Скоро выборы в Государственную Думу. Может, меня возьмут в активисты? Двух-трех заданий мне будет достаточно, чтобы поставить диагноз сословию российских политиков. В какую же партию записаться? О, время до выборов еще есть. Значит, с решением можно не торопиться». Я выключил свет, несколько минут полежал, ни о чем не думая, и задремал. Через мгновение я уже крепко спал. Снились короткие символические сны. Вначале я увидел стопки книг — это были Федоров, Флоренский, Муравьев, Вернадский, Чижевский. Потом вдруг фолианты исчезли; им на смену пришли какие-то записи, выполненные крупными печатными буквами. Они были развешаны по всем стенам Дома знаний. Я не только свободно мог читать эти строки, но хотел, желал этого. «В качестве возможного альтернативного решения можно предположить, что количество аксиом в системе М бесконечно». Но почему нет ничего дальше? Мне хотелось даже крикнуть: «Эй, кто-нибудь, что там следует?» Но я сдержался, потому что вдруг увидел еще более любопытный текст: «Вам дан набор многоугольников. Требуется определить, покрывают ли они всю евклидову плоскость только представленными многоугольниками без наложений и щелей». Но ведь эта задача, как сказал Роберт Бергер, «вычислительными средствами неразрешима»! Я усмехнулся: вы что, меня проверяете, господа? Ведь я же путивлец! Хао Ван по этому поводу заявил: «Многоугольные плитки описываются с помощью вещественных чисел — чисел, выраженных в виде бесконечных десятичных дробей, тогда как обычные алгоритмы способны оперировать исключительно целыми числами. Но от этого неудобства можно избавиться…» В этот момент кто-то с силой повернул мою голову, и на доске я увидел еще одну цитату: «Природа в нас начинает не только сознавать себя, но и управлять собою». А чуть ниже прочел: «Порожденный крошечною Землею зритель безмерного пространства, зритель миров этого пространства должен сделаться их обитателем и правителем». И еще: «Человеку будут доступны все небесные пространства, все небесные миры, когда он станет воссоздавать себя из самых первоначальных веществ, атомов, молекул, потому что тогда только он будет способен жить во всех средах, принимать всякие формы». «Что это с моим сознанием? Что за параллелизм с мыслями человеков? Что, мое опутивливание произошло от них ? Нет! Не может быть! Я начал читать философов-космистов лишь в Москве. А мысли о необходимости искусственного стимулирования мутаций преследуют меня с отрочества…» Недовольство прервало мой сон; я очнулся. Успокоив себя тем, что это были лишь грезы, я стал думать о другом: «Я ведь давеча мечтал, что на сон у путивльца будет уходить несколько минут в день. А тут полночи снятся странные сны. Видимо, вначале необходимо в полной мере “опутивлить” самого себя. А то нет-нет, да чисто человеческое во мне еще проявляется. Даже в сонном состоянии это неприлично!» Я недовольно поерзал на тюфяке, поменял позу, уткнулся лицом в подушку, но сон не приходил. «Может, записаться в политическое движение “Вперед, Россия!”? — неожиданно пришло мне в голову. — Но почему именно туда? Ведь столько других партий! Да, впрочем, какая разница. Для исследования гена совести это не имеет никакого значения. Если на ум пришло движение “Вперед, Россия!”, то через пару дней надо предложить им свои услуги. Любопытно, чего они потребуют: жертвенности, твердости убеждений или чуткости к запросам руководства партии?» — «Помилуйте, это неверное представление о нашей политике, — услышал я внутри себя чей-то незнакомый голос, — мы демократическое сообщество. Наша цель — процветание нации! Мы хотим видеть соотечественников счастливыми! А ты еще что за фрукт?» Голос, видимо, желал пристыдить меня, но вышло как раз наоборот. Я усмехнулся и в ответ бросил: «О, у вас колоссальные возможности доказать свою приверженность идеалам справедливости. Человеки ждут этого уже много тысяч лет! Сколько писалось, говорилось, предрекалось — начиная от шумерских и арамейских памятников, библейских и римских текстов и кончая фолиантами и манифестами современности, — что очень скоро люди отдадут предпочтение знаниям перед накоплением имущества, что они поставят разум выше, чем товар! И что? Ничего! Имущество окончательно победило знания! Иначе и не могло быть! Взгляните на генетические паспорта человеков — вы встретите в них объективное доказательство этого заключения. Изучите рынки сбыта и всмотритесь в количество читателей — и ни у кого не останется и капли сомнения!» Голос ничего не ответил, и диалог в моей голове прервался. Я опять прикорнул и, наконец, безмятежно заснул. Утро любого московского дворника — хлопотное время. Мегаполис — столько всегда работы! Но мне нравилось трудиться ранним утром: людей на заре в центре города практически никогда не было. Дирекция музея Серова никаких претензий ко мне не высказывала, — она вообще меня не замечала. Так, видимо, принято у людей: трудится работник исправно, ну и бог с ним. Меня эта их ментальность очень устраивала. Я продолжал прилежно исполнять свои обязанности, а все свободное время проводил в библиотеке. Все новые и новые книги доставляли мне из хранилища, и они все более убеждали меня в ошибочности генетической архитектуры людей. Их алчность, жадность, сексуальная распущенность, зависть, озлобленность, мягкотелость, коррумпированность, правовой нигилизм, вранье, провокационность, алкоголизм, интриганство, низкий уровень интеллекта — все это сопровождало, сопровождает и будет сопровождать их породу. Все попытки избавиться от этих пороков с помощью язычества, иудаизма, мусульманства, христианства ничего не дали и дать не могли. В истории человеков было время, когда царствовали аристократы, когда правили миром военные, когда главенствовали политики, когда последнее слово оставалось за физиками, когда властвовали финансисты. Сейчас миром распоряжаются глобалисты. Но на этом все. Можно ставить жирную точку! Никто из них не смог изменить homo sapiens. Их пороки не только не исчезли, они приумножились! Расцвели пышным цветом, заблагоухали. Подорожали в цене! Теперь надо платить, чтобы украсить себя короной порока. Повсеместно проводят конкурсы, чтобы стать обладателем титула — «Отменной лгуньи», «Сексуальной крали», «Блестящего интригана», «Царственного завистника», «Великолепного алкаша», «Злого гения», «Потрясающей потаскухи», «Вождя криминалитета», «Короля бизнеса». Эй, вы, церковники, идеологи, пропагандисты, газетчики, писатели, политики, юристы и управленцы! Признайтесь, наконец, во всеуслышание: у вас ничего не вышло. Не получилось! Все ваши старания начались с нуля и пришли к нему же! Порода homo sapiens деградирует! Скорость падения нравов и интеллекта увеличивается! Уступите место генетикам, господа. Теперь пришло их время. Уверен, что у них получится, потому что ими будет управлять cosmicus! Я, Василий Караманов! С помощью рукотворных мутаций, генной инженерии я сделаю из вас путивльцев. Эволюционный феномен меня не устраивает своей медлительностью. Я хочу, я буду действовать сам! Быстро! Основательно! Надежно! На все времена! Доверьтесь, прислушайтесь, от вас требуется лишь одно: не мешать! Не сопротивляться! Знаю, как это трудно для вашей ментальности — отдаться разуму… Подметая улицы, я так глубоко уходил в себя, настолько забывал о реальности, об окружающем мире, что не только не чувствовал и не замечал свою работу, но никогда бы не вспомнил ни одного движения совком или метлой, лопатой или граблями. Мое пребывание в реальной жизни любой сторонний наблюдатель подверг бы искреннему сомнению. Приглядевшись ко мне, добропорядочный, почтенный господин воскликнул бы: «Так не живут! Это не человек! Спасайте его!» Да, глубокая сосредоточенность, да, пренебрежение к внешней составляющей человеков, да, всеохватность мизантропического мышления, да, очарование одиночеством, да, увлечение абсолютным разумом отличали меня от окружающих. Но внешне я выглядел так же, как они , был только ярко-рыжим. А в остальном — ничего примечательного: голубоглазый, как многие русские; выше среднего роста, как большинство сверстников. Я был безденежным и безымущественным, как основная масса россиян; безродным, не знающим своей генеалогии, каких в России десятки миллионов! Единственное, что меня отличало, — это убеждение в путивльском происхождении, желание добиться новых, перспективных особенностей для землян. Исключительно один среди ста пятидесяти миллионов соотечественников, назвавшись путивльцем, мечтал я избавить их от всего человеческого. Именно издевательское безобразие мира нынешнего с новой силой толкало меня просиживать многие часы в Государственной библиотеке. Парадоксы человеческого разума провокационно будоражили мое сознание; невероятная по размаху амплитуда между интеллектом редчайших личностей и массы не давала мне покоя. Именно здесь я видел потрясающие возможности для биологического прорыва! Для невероятного биологического прогресса! И тогда же я понял, почему они назвали себя «разумными»: свои низменные инстинкты, проявления в себе наследия олигоцена редчайшие из них увидели собственными глазами. И ахнули! А эти ахи и охи разочарования приблизили их к путивльцам! К разуму! Я был уверен, что накопленный веками материал поможет мне успешно решить поставленные перед самим собой задачи. Теперь мои исследования качественно изменились: я уже вел записи, планировал систему мутаций, в теории составлял биохимические коктейли, способные изменять архитектуру генов, приступил к фундаментальному изучению ДНК, еще раз вернулся к тем исключительным сочетаниям, когда психопатия и психоз положительно коррелируют с гениальностью. Одно из них — эпилепсия, связанная, с одной стороны, со способностью бесконечно и назойливо копаться в мелочах, а с другой — с безудержным и всепроникающим стремлением к компенсаторному демонстрированию своей хорошести, даже наилучшести. Самой яркой фигурой этого типа является Федор Достоевский с доминантно-мономерным наследованием диагноза эпилепсии не менее чем в трех поколениях. Именно исключительность способностей нередко порождает то патологическое напряжение, тот мощный стимул к собственному выражению, которые прослеживаются почти у каждого гения. Лермонтов целиком поглощен своими личными проблемами, каждый его герой — это он сам! А если порыться у Эфроимсона, то можно встретить другие яркие случаи… «Ой, что это со мной? — подумал я. — Мысли буквально разрывают голову. Сколько их вмещается? Это же какая-то космическая бездна! А может, я тоже поражен этой болезнью? Ведь мои родители были странными существами…» Тут впервые у меня возник страх перед разумом. «Нет-нет, необходимо очень деликатно расширять его объем, взращивая медленно, как саженец мощной вечнозеленой пихты. Иначе действительно можно сойти с ума». В моей дворницкой лачуге уже появились исследовательские приборы, я обзавелся компьютером, анализатором и другой полезной техникой. Казалось, что я вот-вот по-настоящему серьезно начну генетическое моделирование путивльца. Фантастическая будущность этого вида невероятно воодушевляла меня. Я постоянно твердил себе: «Мой час пробил! Мой час пробил! Период спокойного наслаждения изобилием материального мира заканчивается. Их пение, танцы, бесовство — от нехватки ума! Они стонут из-за дефицита роскоши, визжат от избытка гардероба!» Однако мысль проверить их ген честности и порядочности не оставляла меня. Насколько люди, давая обещания избирателям, искренни в своих поступках и помыслах? Меня глубоко разочаровывало то фатальное обстоятельство, что политики менялись прямо на глазах: они говорили об одном до выборов, но делали совсем другое после них. «Этот эксперимент может быть очень полезным, — подумал я. — Перед началом главных манипуляций мне не хватает именно таких данных. Необходимо размотать клубок их генетических особенностей». Новизна задания бодрила, будоражила воображение. Однажды в полдень, когда дворницкая работа была выполнена, я переоделся все в тот же китайский костюм, надел те же самые вьетнамские кроссовки и направился в окружное отделение партии «Вперед, Россия!». Их офис находился на улице Льва Толстого. Свежевыкрашенное трехэтажное здание было украшено национальным флагом. «Ты куда?» — спросил меня вахтер. «Хочу записаться в партию». — «А, иди направо, зайдешь в одиннадцатый кабинет». Меня встретил мужчина средних лет. Полное лицо, лысая голова, мелкие, смятые уши, шрам на шее, унылый взгляд, вызывающий жалость. «Тебе чего?» — уставился он на меня. «В партию пришел записываться». — «Деньги есть?» — «Нет!» — «Надеюсь, ты не деньги пришел зарабатывать? Где работаешь?» — «Дворником, в Центральном округе». — «Вот тебе на! Тебе к коммунистам надо шагать, чего ты к нам пришел?» — «Могу, конечно, к коммунистам. Но пришел к вам». — «На что рассчитываешь? В чем ищешь выгоду? Что будешь у нас просить? Должность старшего дворника округа, победу на конкурсе “Самый умный уборщик России” или место начальника домоуправления?» — «Нет, мне ничего не нужно!» — «Как так?» — «Я ни в чем не нуждаюсь». — «Справка от психиатра имеется?» — «О чем?» — «Что здоров». — «Нет, никогда не брал. Принести?» — «Пожалуй. Ты что, сторонник наших идеалов?» — «Каких?» — «Наших! Другие партии скомпрометировали себя в Думе. А мы самые лучшие». — «Надеюсь». — «Какие задания хочешь выполнять?» — «Любые». — «Любые-любые?» — «Да! Какие дадите». — «Ну да ладно со справкой. В какое время дня ты бываешь свободен? — „Днем, с двух до пяти, и после семи вечера“. — „Может, у нас в офисе прибирать станешь? Мусора здесь не так много, окурки да бумага. Но без оплаты. На общественных началах. Я тебе комнатку небольшую выделил бы, метров пять, но с окном. Как?“ — „Хорошо! Ничего не имею против вашего предложения. Я в партию пришел не для того, чтобы условия ставить“. Я с такой легкостью с ним согласился, что он заподозрил какой-то подвох. По его логике никак не мог обычный человек так просто принять столь невыгодные и унизительные предложения. „А ты, как его, наши веники не уведешь? — прищурился он. — Нынче они больше доллара стоят. А в хозяйственной комнатке их целых три штуки! Да еще метла для улицы стоит, лопата, совок, туалетная бумага. Как ты насчет того, чтобы украсть, а?“ — „Меня это не интересует“. — „Так красиво каждый сказать может, согласен? Ладно, начинай работать, а там посмотрим. Помни: в нашей партии весь милицейский крупняк состоит! После испытательного срока, может, дам тебе ключи от хозяйственной комнатки. Но чтобы понимал главное: ты работаешь не на коммерческую структуру, а на известную общественную организацию. Если не видишь здесь существенной разницы, то, выходит, молод еще. Не дорос! Наша партия — самая многочисленная в стране. Значит, ты начинаешь трудиться на свое Отечество. Это очень почетно, парень. Не исключено, что станешь получать более сложные поручения. Например, задействуем тебя в качестве курьера или доверенного лица на важных мероприятиях. Вон у тебя какая мускулатура! Понял?“ Я кивнул головой, поинтересовался некоторыми техническими деталями — все ли помещение убирать, нужно ли мыть полы, какими средствами, где расположены мусорные бачки и так далее. Впрочем, вопросы, которые я задавал, вполне укладывались в условия эксперимента, давеча задуманного. Я искал ответ на вопрос, есть ли в политическом сословии нечто такое, оригинальное, что необходимо учесть в будущем, при построении нового генетического ансамбля, — и именно поэтому уже на следующий день начал трудиться уборщиком в офисе партии „Вперед, Россия!“. Нынешний эксперимент я не ограничил никакими сроками, терпеливо дожидаясь случая, который объяснил бы специфику партийцев, характерные признаки их гена совести. Что могло быть интересного у них для путивльцев? «Мало ли, — правда, скептически думал я, — а вдруг что-то очень даже полезное? Ведь, кроме банальных мыслей из их предвыборных призывов, должно же быть нечто непознанное, что позволяет этой породе существовать, делает ее жизнеспособной! Но что?» Дни в офисе на улице Толстого текли уныло, здесь мало что происходило, куда бы я был вовлечен. Но меня не покидала мысль, что очень скоро Землю ждет триумф биологического прогресса. Впрочем, это обстоятельство не вызывало у меня никакой эйфории. Я продолжал выполнять свои функции на обеих работах; моя добрая воля и прилежность в труде заметно сказались на чистоте партийных помещений. Они преобразились: за свои «кукольные» деньги я регулярно покупал освежающий ароматизатор, приобрел пепельницы, расставил на подоконниках горшки с цветами, протирал до белизны туалетные кабинки и унитазы. Но моя постоянная замкнутость и молчание вызывали у них настороженность и недоверие. Похоже, одни считали меня придурком, другие — затаившимся доносчиком. «Пусть этот рыжий выйдет, при нем я говорить не стану». Или: «Кто нашел этого дебила?» Или: «Вместо мытья полов этому безмозглому шкафу надо поручить скулы конкурентам выворачивать». Но мой обостренный слух cosmicus улавливал и другие реплики: «Тебе жениться время пришло. Пол драишь, как проштрафившийся муж». — «В нем столько женственности, он совсем не матерится, не пьет. Что, увлекается парнями?» — «Ему надо доплачивать. Пусть встречает наших гостей на вокзалах и в аэропортах». И эти, с людской точки зрения, оскорбительные высказывания только сильнее убеждали меня в явном превосходстве путивльской ментальности над ними . Сравнивая себя и их , я снова и снова задумывался над трагической судьбой человеческого вида и перспективой cosmicus. Одиночество дарило мне необыкновенные возможности для сравнений, однако теперь одиночеством я мог наслаждаться только на тюфяке дворницкого сарая. Сотни людей ежедневно обивали порог офисного здания партии «Вперед, Россия!». Это угнетало мое сознание. Для эксперимента мне нужен был лишь один из них — самый типичный представитель партийных кроманьонцев, а не толпы человеков из смертельно больной эпохи. И вот однажды меня вдруг вызвал к себе влиятельный функционер и спросил: «Слушай, рыжий, есть ли у тебя приличный костюм?» — «Не совсем понимаю, что вы имеете в виду, но есть китайский костюм». — «Сколько ты за него заплатил?» — «Около сорока долларов». — «А туфли?» — «Вьетнамские кроссовки» — «Цена?» — «Восемь долларов». — «И все?» — «Мне хватает». — «Где ты отовариваешься таким барахлом?» Я ничего не ответил. Он вызвал водителя и приказным тоном бросил: «Рыжего отвезешь в магазин “Калигула”. Я позвоню, чтобы его приодели. Он должен быть похож на представителя нашей партии, а не на шаромыгу. Усек? Давай, он сейчас спустится. — Потом ко мне: — В шестнадцать часов в “Шереметьево” прибывают наши гости из Екатеринбурга. В виповском зале ты должен встретить господина Струговщикова. Он будет не один. Весьма влиятельный человек и спонсор партии. Поднесешь к машине багаж, отвезешь в гостиницу, поможешь устроиться. — Функционер вытащил из стола бумажник, достал из него триста долларов и бросил их мне. — Возьми! В зале есть бар. Наш гость с удовольствием пьет куантро. Заранее закажи этот напиток и пару стаканов свежевыжатого апельсинового сока. Как только он появится, подходи к нему со словами: “Партия „Вперед, Россия!“ приветствует вас в Москве”. А барменша тут же должна предложить ему выпивку. Если кто-то из его окружения пожелает водки, виски, коньяку и так далее, немедленно заказывай. Понял?» — «Да, но как я его узнаю?» — «Ты что, никогда не видел по телевизору Струговщикова?» — «Прошу прощения, нет». — «Деревня! Подойдешь на паспортный контроль, дашь пять долларов, они на него укажут. Теперь все ясно?» — «Да!» — «Чтобы выглядел с иголочки! И меньше болтай. Если спросят о твоей деятельности, скажешь, что начинающий коммерсант, активист партии. О своих тряпках и метлах ни слова! Понял?» — «Да!» — «Тебя ждет водитель. Вначале приведи себя в порядок. Езжай!» Экипировавшись в «Калигуле», я отправился на первое задание партии. Зал VIP представлял собой небольшое помещеньице — конечно, только по сравнению с залами Государственной библиотеки или теми, где партия «Вперед, Россия!» проводила многолюдные встречи. Я подошел к пограничнику, протянул ему пять долларов и попросил о помощи. Слава богу, он знал Струговщикова в лицо и пообещал указать на него. Видимо, выглядел я действительно респектабельно, на меня смотрели с уважением и интересом. Я заказал куантро, три стакана апельсинового сока и стал ждать гостей партии в нескольких метрах от паспортного контроля. Вскоре мне навстречу с широкой улыбкой уже шел мужчина средних лет. Большая голова, спортивное телосложение, европейская одежда. Я взглянул на пограничника. Он мне улыбнулся. «Струговщиков!» — так я понял знак — и тоже шагнул навстречу. Приезжий протянул мне руку: «Привет, старина!» — «Добрый день». — «Ты кто?» — «Василий Караманов, партия „Вперед, Россия!“, занимаюсь бизнесом…» — «Какими делами ворочаешь?» Я не знал, что ответить, замялся и еле выдавил: «Торговля…» — «Замечательное дело, голубчик. Торговля — венец бизнеса! Нынче в нашей России золотая лихорадка! Старик, скажи, ты сможешь мне помочь?» — «Да!» — «Слушай, я прилетел из Парижа. Обещал своей дочери купить несколько пар обуви. Но не успел. А утром вылетаю в Сибирь, идут последние съемки моего нового фильма. У нее тридцать шестой размер. Смог бы ты купить несколько пар — зимних и демисезонных?» В этот момент подошла барменша и протянула поднос. «Что у тебя?» — «Куантро и свежевыжатый сок!» — «Куантро — не мой напиток! — он взял с подноса стакан сока и жадно выпил. Барменша застенчиво улыбнулась. — Ты знаешь компанию “Пять Д”?» — спросил он меня. «Нет». — «Вот тебе визитка, выполнишь мое поручение?» — «Да!» — «О кей! Значит, девичья обувь!» — бросил он и тут же удалился. «Вы его хорошо знаете?» — спросила барменша. «Нет, в первый раз вижу!» — «Кто же в России не знает Микету Михайлова, известного актера и режиссера? Вы шутите? Я же не стану просить, чтобы вы взяли для меня автограф!» — обиженно бросила она. «Нет-нет, я действительно вижу его впервые…» Тут я заметил, как пограничник махнул рукой, указывая глазами на лощеного господина с мечтательным взглядом. «Прошу прощения, вы не Струговщиков?» — подскочил я к нему. «Он самый». — «Я из партии “Вперед, Россия!”. Мы приветствуем вас в Москве. Разрешите угостить вас куантро». — «Куантро всегда кстати. Сонечка, а тебе что?» — обернулся он к своей спутнице. «Я выпила бы… я выпила бы… я съела бы дольку лимона». — «Пожалуйста, дольку лимона», — обратился я к барменше. «На сахаре?» — спросила она. «Да, пожалуй, на сахаре», — ответила спутница Струговщикова. После короткой остановки у бара мы направились в гостиницу «Балчуг». Здесь попрощались. Я вернулся в офис на Толстого. Написал отчет о расходах, дождался функционера, давшего мне задание, рассказал о встрече Струговщикова в аэропорту и положил на стол оставшиеся деньги. О Михайлове не стал говорить. Стакан сока, который он выпил, оплатил из своих денег. «Где ты научился такому порядку? — удивился партиец. — Ух ты какой! Ты что, о карьере мечтаешь? Скажи, ведь мечтаешь же!» — «Нет». — «А почему все расходы только в две строки записал и сдачу принес? Здесь что-то не так! Подозрительно! Если другие, кто делегации встречают, о твоем порядке узнают, помнут тебе бока. Они списки составляют на три-четыре листа с первого задания. На втором, третьем выезде уже тетрадки пишут. А ты — две строчки… У меня есть для тебя другое задание. Ты знаешь, что в ближайшее воскресенье в Москве пройдут выборы в городскую Думу?» Я промолчал, потому что не имел об этом никакого понятия. «Так вот, завтра от моего имени заедешь на фирму “Вигона” к господину Удочкину. Он даст тебе пятьдесят тысяч долларов. Эти деньги необходимо отвезти в офис профашистской партии “Национальное негодование” господину Покорному. Они должны организовать массовый митинг в поддержку нашего конкурента. Передай деньги и проверь, как они готовы к этой акции. Я должен знать, какое количество плакатов, портретов, транспарантов, листовок будет использовано в этом шествии. Они обещали вывести на улицы до семи тысяч человек. Реальна ли эта цифра за два дня до митинга? Усек?» — «Да». — «Какие ко мне вопросы?» — «Прошу прощения, как ваше имя? Я знаю, что вы мой начальник, но не больше…» Функционер улыбнулся и бросил: «Начальство надо знать не только в лицо. Моя фамилия Куракин, Степан Степаныч Куракин. Как, слышал?» — «Да, понятно». В секретариате я взял адрес фирмы «Вигона» и вышел из офиса. На мое место уборщика был уже принят другой парень. «Почему они финансируют митинг фашистов, поддерживают своего конкурента? — подумал я. — Видимо, чтобы дискредитировать его. Чтобы избиратели пришли в ужас от “сторонников” претендента. И отдали голоса их кандидату! Какой извращенный ум у человеков! Чего, в таком случае, могут стоить их предвыборные обещания? Ген лжи развит у них самым невероятным образом». Вечерние часы я решил посвятить господину Михайлову. Направился в дворницкую, достал часть сбережений и засеменил в обувной магазин на Садовом кольце, вблизи Планетария. Мне было не просто любопытно — я шел на эксперимент с обувью с благоговением, стараясь запомнить все детали этой истории, чтобы иметь еще один ракурс представления о человеческом материале, который, по моему мнению, нуждался в срочной модификации. «Поглядим, Василий, чем закончится столь необычная страничка: первого встречного просить купить дочери обувь. К тому же проситель, оказывается, представляет элитное сословие. Прекрасная интрига!» — думал я. Признавшись продавщице, что не имею никакого опыта в приобретении туфель для девушек, я попросил помочь мне. «Какой размер?» — понимающе улыбнулась она. «Тридцать шестой». — «Зимний тридцать шестой покупать без примерки опасно. Могут оказаться маленькими. Возьмите две пары: тридцать шестой и тридцать седьмой. Если одна из пар не подойдет, принесете назад». — «Хорошо», — согласился я. Одним словом, меня уговорили купить восемь пар. Две модели по две — зимние, две по две — демисезонные. «Надули, сбыли товар, увеличили оборот», — мелькнуло у меня в голове. Я был уже давным-давно убежден: людей известными методами изменить никак нельзя. «Мутационный застой царствует в этом виде!» — усмехнулся про себя я. Фирма «Пять Д» располагалась в Большом Козловском переулке. Я перешел на внутреннюю сторону Садового кольца и побрел по указанному в визитке адресу. Тут меня стала настойчиво одолевать мысль, что для того, чтобы считать себя истинным путивльцем, мне настоятельно необходимо вернуться в родной город. «Что, опять встречаться и жить рядом с известной по Путивлю публикой? А почему нет? Ведь я не сделаюсь человеком, я сотворю из них путивльцев». Картинки моего горького детства стали преследовать меня со всей беспощадностью. Но если раньше, буквально несколько лет назад, они вызывали у меня бесконечные переживания, желание сделать все для их скорейшего исчезновения, то теперь я ощутил жалость, сострадание, легкую иронию по отношению к этим людям, к человекам вообще. А ненависти в моем сердце уже не было. Я как бы примирился со статусом cosmicus, существующего бок о бок с ними . Повзрослев, прочитав много умных томов, я узнал больше о себе, лучше изучил их . И вдруг открыл в себе незнакомые прежде душевные нити, связывающие меня с этими порочными существами. Нет, никаких симпатий к ним во мне не было и не могло быть. Но если до сих пор я был уверен, что путивльца охраняет ум, что им движет исключительно сознание, то тут вдруг открылось нечто новое, сердечное! Я и не предполагал, что у меня есть сердце, — не как технический орган, а как чувствующий. Что это? Насколько необходимо оно cosmicus — не как аппарат насыщения клеток кислородом, но как чувствующий лоскуток материи? Чувствующий не глобально, а периферийно, не за весь космос, а за самого себя. Я поймал себя на мысли, что появившиеся во мне мягкость и терпение по отношению к человекам есть результат того, что во мне «открылось сердце». Я стал не злиться на них , а иронизировать по поводу их несовершенства. Я начал приходить к пониманию, что их пороки — не от злого умысла, что, может быть, встреча cosmicus с ними случилась несвоевременно. Если бы я встретился с кроманьонцами через миллион лет, то их генный ансамбль был бы уже рационально изменен мутациями, то есть самой природой. И я бы увидел наделенных универсальным разумом путивльцеподобных существ, рядом с которыми комфортно было бы жить где-нибудь во Вселенной. А на кого сейчас сердиться? С кого спрашивать, что я сам не вовремя оказался в Путивле? Но тут другая мысль возникла словно бы наперекор предыдущей: «Если не заменить человеков в ближайшее время, то через миллион лет встретиться будет не с кем. Не услышанный, не востребованный, не воспринятый разум кончает жизнь самоубийством. Такие случаи описаны давно. Жаль». Именно после этих размышлений я стал называть их «мои незамысловатые кузены». Тут я пришел в себя, осмотрелся, взглянул на название улицы и понял, что почти у цели. Пройдя еще два строения, я оказался у дома номер одиннадцать по Большому Козловскому переулку. Меня встретил вахтер: «Куда?» — «Я принес обувь по просьбе Микеты Михайлова. Для его дочери». — «Кто ты такой, паспорт есть?» — «Есть удостоверение дворника музея Серова». — «Ты чего гонишь, какой ты дворник? У тебя прикид за пять тысяч долларов! Открой сумку, рыжий», — взялся охранник за дубинку. Я распахнул полиэтиленовый пакет. Он осмотрел обувь и спросил: «Ты чего, правда дворник?» — «Да». — «Хорошо платят или торгуешь картинами? Сколько твой Серов стоит?» — «Бог его знает. Платят нормально, картинами не торгую, цену серовским полотнам не знаю». — «Слышишь, хватит дурить, а? Небось, башмачками тоже приторговываешь?» Я подумал: «Ну, как можно злиться на несовершенство? Он-то абсолютно не понимает, и вокруг него тоже никому в голову не придет, что их жалеть надо. На бракованную вещь не злятся, на ее производителя собак не спускают. Не станешь же лаять на природу… Ну так что, пустишь? Или у тебя обувь оставить?» — взглянул я на него в упор. Здоровый мускулистый парень, лет тридцати. Глаза зеленые, небольшие, как оливки в борще столовой «Вперед, Россия!». Широкие скулы, большой рот. Срезанный подбородок. «Чего уставился?» — поднимает он дубинку к поясу. «Жду». Охранник с недовольным видом снимает трубку: «Тут шефу принесли обувь. Говорят, что они заказывали. Чего делать? Слушаюсь! — Потом передает трубку мне: — Ответь!» «Расскажите, о чем идет речь?» — услышал я в трубке мужской голос. «Михайлов просил меня купить дочери обувь. Я ее принес. Вот вам вся история». — «В сумке только обувь или еще что-то?» — «Ничего другого. Восемь пар обуви!» — «Вы получили деньги под расчет? Или хотите оставить сдачу?» — «Деньги я вовсе не получал. Он просил купить зимние ботинки и демисезонные туфли». — «А почему восемь пар купили? На чьи деньги?» — «Или возьмите пакет, или соедините меня с Михайловым», — недовольно бросил я. «Минутку… Он сейчас занят, но просил, чтобы вы оставили обувь у охранника». — «Больше ничего не сказал?» — «А что вы еще от него ждете?» — «Как что?..» Впрочем, я тут же передал трубку охраннику, положил на пол покупки и вышел на улицу. Этот небольшой эпизод лишь усилил желание как можно быстрее вмешаться в генетику человеков. «Какие несчастные: у них совершенно нет способности смотреть на себя со стороны!» Я медленно поплелся по Бульварному кольцу к себе в Староваганьковский переулок. От непривычки носить модельную обувь на ноге вздулся пузырь. У Государственной библиотеки меня подобрал партийный «Мерседес» и доставил на фирму «Вигона», где я сразу был препровожден в шикарный кабинет господина Удочкина. На вид ему было лет тридцать пять — сорок. Короткие светлые волосы, едва заметная бородка, бегающие глаза, небольшой вздернутый нос. «Слушай, “Вперед, Россия!”, я уже устал спонсировать вашу контору. Можешь сказать Степанычу, что мою фирму со всех сторон обложили чиновники. Каждый просит, тянет, выцарапывает. Устал! Порой хочется все бросить и уехать в Мексику. Какой тут бизнес! А он еще присылает всяких экспертов и безмозглых ученых… То им книгу надо помочь напечатать, то командировку во Францию оплатить, то денежное пособие выдать! Они спорят, кто придумал Евросоюз, а я должен деньги платить! Нынче достает меня из инвестиционного фонда какая-то пустопорожняя, амбициозная тетка — то ли Плинкина, то ли Млинкина. Так и хочется послать ее на х… Теперь с этим митингом. Возьми деньги, но больше в этом году на меня не рассчитывайте. А если Степаныч не снимет осаду чиновников и экспертов, то в будущем году я найду себе более комфортную крышу. Запоминай и все дословно повтори своему шефу. — Он небрежно положил на стол сверток. — Как обещал, в пакете пятьдесят тысяч. Забирай! Вопросы есть?» — «Нет! Все понял. Так я пошел?» — «Перед получением денег вы, словно ужи, увиваетесь вокруг Удочкина, а взяли деньги — уноситесь как угорелые. Больше сказать нечего?» — «Прошу прощения, господин Удочкин, я курьер, других полномочий у меня нет. Могу лишь обещать, что ваши слова передам Куракину. Чего вы от меня еще ждете?» — «Ничего! Что сказать курьеру? Но вид у тебя, как у заморского джентльмена! Давай, пока! Не забудь передать Степанычу: работать на бюрократов и никчемных ученых устал! Пошли они все на х…». «А может, это я обычный человечек, только немного сумасшедший? — вдруг подумалось мне. — Или не немного, а полностью. И все размышления о несостоятельности рода homo sapiens — лишь плод моего болезненного воображения. Ведь мать у меня была наркоманкой, отец убийца, — в глазах человеков я какой-то потомственный выродок! Они , возможно, знают обо мне значительно больше, чем я сам о себе. Я нигде не принят, меня никто никогда никуда не приглашал. Ни одна девушка не захотела со мной знакомиться, ни один парень не захотел со мной говорить — а их в библиотеке сотни! Конечно, значительно меньше, чем в магазинах — там их миллионы, — но все же есть! Коллектив библиотеки меня не замечает, музейные работники уже несколько лет чуждаются Караманова. Из театра меня выгнали, в офисе партии “Вперед, Россия!” я несколько месяцев лишь драил полы, мыл окна и унитазы, ухаживал за цветами, — на меня никто не обращал внимания. Михайлов попросил купить обувь — и даже не принял, не сказал спасибо, не вернул деньги! Однозначно, они ко мне относятся как к идиоту. Бесчувственному существу, роботу: подай, принеси, убери, подмети! На что еще способен Василий Караманов? Как это все выдает людей! Они видят во мне пустышку, кретина. Ну, кто из них в моем возрасте с удовольствием метет улицы? Неудачник! Психически больной! Неполноценный! Ведь все прочие находятся в постоянной погоне за финансами, за положением в обществе, за местом в тусовке, за сексуальными удовольствиями. А кто я? Если меня эти устремления не волнуют, а они наиболее типичны для россиян, то как ко мне относиться? Кого во мне видеть? Такое ощущение, что я действительно сумасшедший! Может, оставить эту мою идею, которая выдает во мне умалишенного, и найти счастье в жизни моих незамысловатых кузенов? В нынешней жизни? То есть не думать ни о каком будущем? Исключительно сумасшедший может размышлять о проектах, которые реализуются через жизни многочисленных поколений. Когда-то и где-то там, в неведомом! Типичный человек мечтает получить все в своем отрезке времени. Что ему будущее? Зачем прошлое? Действительно, перестать воспалять разум и принять их принципы существования. Ведь это не так уж сложно! Зарабатывать деньги я уже научился: трюки, использованные мной у подъезда Генерального штаба, сохранятся у них на все времена и во всех сферах. Дуришь офицера, пенсионера, почтальона, всё ведомство, страну в целом. Богач! Олигарх! Красота! Вон сколько таких дурил в обществе! Оно пухнет от них . И все востребованы: на экранах, на площадях, в Кремле! Им пишут оды, сочиняют стихи, музыку, их назначают министрами, советниками, народными артистами. Попробовать? А вдруг получится? Учредитель фирмы “Я” — Василий Данилович Караманов. Предприниматель Караманов: доктор наук; академик РАН; заслуженный юрист; мастер спорта международного класса; член высшего совета партии “Вперед, Россия!”; приближенный Патриарха; постоянный участник встреч предпринимательской элиты с Председателем правительства; главный спонсор общественного движения “Возрождение казачества”; член редколлегии журнала “Высота взгляда”; депутат Государственной Думы; министр федерального правительства; любовник Монаровской, Покамады, Ролиной; заместитель председателя Правления банка “Аллегро”; друг мэра, собутыльник спикера Мелезнева, советник секретаря Совбеза; попечитель приюта незаконнорожденных детей олигархов; член общественного совета по соблюдению закона о предоставлении личных свиданий заключенным “Матросской тишины”; колдун Роисеева, приятель Биронова, завсегдатай давосского экономического форума, тамада первомайского застолья крупнейших работодателей России! Вот так вам всем! Состоялся Караманов? Начнете любить Василия Даниловича? Станете приглашать его на тусовки, поить чаем, кормить шашлыками, целовать в губы, лезть к нему в постель, петь дифирамбы, присваивать почетные звания? А ведь альтернатива всему этому золотому времяпрепровождению очень сомнительна! На их взгляд — просто сумасшедшая альтернатива. Что привлекательного можно найти в жизни молчаливого дворника, в тюфяке, набитом ветошью, в дряхлом сарае, в чтении мало кому известных авторов, в раздумьях над новым генетическим ансамблем путивльца, в постоянных экспериментах, в бесконечных пробах? Что во всем этом соблазнительного? Кто в состоянии обменяться такими жизнями? Кто посмеет пренебречь первой во имя второй? Кто предпочтет незаметное, жалкое существование, которое влачу я? У кого найдется такая сила духа, такой размах воли, чтобы заняться чем-то другим, кроме ублажения собственного Я ? Забыть соблазны человеческого мира, не обращать внимания на шикерию, игнорировать роскошь, презирать почести, не интересоваться богатством, закрыть сердце перед женщинами, пропускать мимо ушей хвалу, чихать на внешний вид, на приближенность к сильным мира сего! Разве есть такой россиянин? Можно ли с ним встретиться? И все же, если взглянуть на себя их глазами, я абсолютно ненормальный. Тихий, но спятивший, выживший из ума. С утопическими фантазиями шизофреника. — Тут я усмехнулся: — Вот-вот, все, что сейчас пришло мне в голову, — это мнение человеков. Именно они так думают. И пусть они считают меня сумасшедшим, это даже весьма кстати. Но я-то знаю себя, как никто другой! Попытаться изменить их биологический вид к лучшему — вот истинная добродетель путивльца, существа совершенно новой мутационной эпохи. Они никогда не ценили благодать природы. Они понимают ее как собственность, не подозревая, что являются ее стволовым продолжением. Но мой искренний призыв к началу нового витка эволюции, к активному участию в собственном биологическом совершенствовании не вызовет у них никакого энтузиазма. В их генах закреплена лишь потребность к спросу! Поэтому я должен четко понимать, что для всех окружающих Василий Караманов — идиот. С этим мнением необходимо смириться, ничего другого ни в коем случае не доказывать». Успокоившись, вновь обретя внутреннюю уверенность, я взглянул в окно автомобиля и прочел название улицы — Милютинская. Мы подъезжали к небольшому строению, к дому номер семнадцать. «Мерседес» притормозил. Здесь в полуподвальном помещении располагалась профашистская партия «Национальное негодование». Прихватив с собой пакет с деньгами, я спустился в партийный офис и спросил господина Покорного. «Среди нас господ нет, уважаемый товарищ», — сказала молодая прокуренная женщина в ярко-желтой кофточке. Она была маленькая, щупленькая, с мешками под глазами. Пачка сигарет висела на шнурке прямо на ее плоской груди. Так обычно женщины носят ювелирные изделия. «Прошу садиться! Товарищ Покорный сейчас к вам выйдет. Как доложить?» — «Скажите, пожалуйста, что приехали с улицы Льва Толстого», — мне не хотелось называть партию, от которой я прибыл. «Льва Толстого, от движения “Вперед, Россия!”?» — «Точно». — «А, ну тогда проходите в кабинет». Господин Покорный оказался невысоким, толстеньким, заросшим бородой человечком. Без удивления, но крайне почтительно он поднялся со стула, протянул небольшую ручонку и сказал: «Я жду вас уже целых три часа! Привезли?» — «Да. Все, что вам обещали, вот в этом пакете». Он лихорадочно принялся разрывать бумагу, в которую были упакованы деньги. Увидев перед собой десять пачек пятидесятидолларовых банкнот, господин Покорный судорожно схватил их, прижал к груди и пропищал: «Революционный инструмент получен. Мало! Мало! Но можно действовать! Дайте мне деньги, и я переверну мир! Скажите, — обратился он ко мне, — есть ли возможность поднять ставки? Хотя бы еще десять тысяч, лучше, конечно, тридцать! Наша партия остро нуждается в долларах, евро, фунтах, рублях. Соображаете?» Мне показалось, что он играет в легкое помешательство на идеологии. «Прошу прощения, я всего лишь курьер. Этот вопрос вам надо задать Куракину». — «А у вас деньги есть?» — «Да». — «Сколько?» — «Пять или семь долларов». — «Дайте их нам! У нас огромные расходы: шутка ли, поднять семь тысяч человек! Дайте, дайте ваши деньги!» Я протянул пятидолларовую купюру. «Вы сказали — семь, а даете пять? Почему экономите на наших затратах? Революция — дорогое дело!» Я отдал еще два доллара, думая совсем о другом, а Покорный между тем продолжал: «Я безоговорочно предан идее обновления России. Больше всего меня злят олигархи. Они стали теперь скупать крестьянские земельные наделы. Куда мы денем аграриев? Их больше тридцати миллионов! “ГУЛАГ для богатеев!” — вот предвыборный лозунг нашей партии. Вы понимаете масштаб зова?» Его писклявый голос вернул меня к реальности. Я сказал: «Господин Куракин хотел узнать, как вы подготовились к митингу». — «Мы готовы на пятьдесят тысяч семь долларов, и не больше! Пусть прибавит еще пятьдесят, тогда мы будем готовы на сто тысяч семь долларов. Так и передайте! У нас тридцать плакатов, на которых наши девушки в партийной форме целуют вашего опасного конкурента Паренаго. Пятьдесят транспарантов с надписью: “Паренаго вместе с нашей партией переделает Россию и весь мир”. Сто постеров, на которых Паренаго шагает в наших рядах, двести портретов, на которых он красуется в партийной форме, с подписью: “Голосуйте за кандидата партии „Национальное негодование“!” Довольны? Скажите Куракину, что мы можем удвоить наглядную агитацию. Тогда у вашего конкурента не останется ни одного шанса. В округе, где проводится голосование, партия имеет три процента. Не наша публика. Мы сильны в других регионах, в других слоях общества. Что это означает для вас? Паренаго наберет не больше пяти процентов! Ваш кандидат проходит в городскую Думу. Празднуется победа! Еще пятьдесят тысяч долларов, и дело сделано. Скажите об этом Куракину». Я спокойно слушал пылкую речь партийца. Он не подыскивал слова, а говорил быстро, словно заученными фразами. «Хорошо», — отозвался я и поднялся из полуподвала на улицу. Поучительный пример полного разлада в генной машине человеков увидел я на примере Покорного. Бездна их духовной действительности утомила меня своей безобразной непредсказуемостью. Я вновь подумал, что у путивльцев над всем должен господствовать разум. Через двадцать минут я был уже в офисе партии «Вперед, Россия!». Около часа пришлось ждать Куракина, делавшего доклад на каком-то совещании. Я доложил ему о встречах с Удочкиным и Покорным. Он почти не слушал, то и дело разговаривая по телефону, и в какой-то момент остановил меня: «Слушай, Василий, меня эти стоны страждущих совершенно не интересуют. Откажется Удочкин оплачивать наши счета — закроем его бизнес. Разговор тут короткий. У нашей двери стоит очередь таких типов. Не мы их ищем, а они сами просят нас принять капиталы для выборов. Да, именно так! Предложение фашистов интересное. Чтобы окончательно раздавить Паренаго, необходимо доплатить этому Покорному требуемую сумму. У меня мало времени, так что слушай: без моего звонка сам отправляйся к Удочкину и потребуй деньги для партии “Национальное недовольство”. Если он откажет, скажи ему, что Куракин пригрозил закрыть бизнес. Думаю, он даст тебе необходимую сумму. Деньги отвезешь в офис фашистов. По этому вопросу все. Потом заедешь в типографию “Основной инстинкт” — это на Пресне, — возьмешь у них семьдесят тысяч листовок в поддержку Паренаго и тридцать пять тысяч долларов — откат за размещение заказа. Производство листовок оплачивал наш спонсор, трастовая компания “Мамон”. Все это передашь в консалтинговую фирму “Ямин и дочери”. Они обязались под утро в воскресенье расклеить эти листовки на лобовые стекла автомобилей всего округа. На листовках специальный клей, просто так их не сорвешь. Тут нужен адский труд. Так что наш конкурент Паренаго надолго застрянет в печени избирателей. Затем заедешь к Горпиницу, водитель знает адрес. Возьмешь у него взрывпакет и доставишь к началу встречи с избирателями партии “Родная сторона”. Встреча состоится в зале “Россия”. Там передашь его Рылобойщикову — ты должен его знать, он частенько околачивается в четырнадцатом кабинете. Напомнишь, пусть взрывает пакет минут через пятнадцать после начала встречи. Не волнуйся, к настоящей бомбе он не имеет никакого отношения. Это специальный газ: вонища такая, словно всех опустили с головой в яму с дерьмом. Через минуту все разбегутся. Встреча будет сорвана. Голосов избирателей у них окажется меньше, чем у нас. Теперь ступай. Я должен уезжать. Завтра утром доложишь». Я вышел из кабинета, спустился к себе в каморку и присел на стул: «Неужели это их типичный образ жизни? В этом и есть их политическая этика? Имидж элитного сословия? Чем выше каста, тем безобразнее мораль! Чем богаче новые русские, тем аморальнее их поступки. Даже в тюрьмах и лагерях я такого вероломства не встречал! Надо бежать от них . Немедленно укрыться в одиночестве». Я снял с себя модный костюм иностранного производства, развязал галстук, расстегнул сорочку, стащил ботинки и облегченно вздохнул. Возникло такое ощущение, что я вернулся в привычную, правда, временную среду. Стремление к новой путивльской жизни захватывало все неотступнее. Но внутренний голос успокаивал: «Подожди, Караманов! Еще немного надо потерпеть. Скоро, скоро все начнется». Самоуверенной походкой, преисполненный решимости действовать дальше, преступить все границы дозволенного, но добиться своего, я навсегда оставил офис партии «Вперед, Россия!». По дороге в свою лачугу я вдруг вспомнил, что думал некоторое время пробыть среди ученых, чтобы провести дополнительные эксперименты. Что они дадут нового? И какую науку выбрать? Мне нужны были один-два эпизода общения с учеными человеками, чтобы понять их полезность в моей программе. Пойти к математикам? Это неопределенно и долго. Обратиться к физикам? В качестве эксперта по «единообразию концепции несимметричного тензора поля» или другой темы? У солидных физиков необходимо оформлять специальный допуск в их центры. На это могут уйти месяцы. А мне время терять нельзя. Постучаться к генетикам? Боюсь, они чрезвычайно консервативны, можно оказаться в трясине, выбраться из которой будет не так-то просто — и, опять же, на это потребуется время. К биологам, химикам, экономистам? Экономисты — самые мобильные. И к ним напрямую обращаться вовсе не надо: выбрал на компьютере статистику, взял карандаш и готовь анализ! Сейчас начало апреля 2004 года. Значит, за 2003 год цифры в статистическом ведомстве уже есть. Вот и тема: «Анализ экономического развития России за 2003 год». Пишу работу, прихожу в исследовательские институты, предлагаю обсудить. Есть контакт! А он-то мне и нужен. Значит, можно изучить их особенности и меру полезности в создании совершенно нового букета генов. Ну, отлично, довольно быстро определился. Завтра же начну работать. Зайду в интернетовский библиотечный зал и стану просматривать динамику показателей, нарабатывать материал для статьи. С этими мыслями я дошел до своей хибары в Староваганьковском переулке и завалился на тюфяк, ощущая облегчение от того, что так быстро порвал с сословием политических интриганов. Тут мне пришло в голову, что среди всех слоев общества дворники — самые независимые. Впрочем, делать такое умозаключение я не вправе, так как не знаком ни с одним из своих коллег по уборке дворов и улиц. Потом мысли стали расплываться, преобразуясь в не совсем ясные, короткие, призрачные видения. Запустение воцарилось вокруг меня. Наконец, я отчетливо увидел перед собой выгребную яму, и какой-то незнакомый, напористый голос приказал: «Эй, рыжий, начинай!» «Что он имеет в виду?» — подумал я. Голос тем временем продолжал: «Пока не вычистишь эту трехметровую колдобину, не видать тебе путивльского царства!» Поначалу растерявшись, я, однако, быстро взял себя в руки: «Что он меня пугает? Я же не человек, работы не боюсь. Трехметровая яма? Ну, сколько мне надобно? Два часа, три, пять? Ради биологического прогресса я готов на все! Если вопрос стоит так, то хоть сто лет буду вычищать!» Глубокая путивльская сосредоточенность позволяла работать азартно, напористо. Справа и слева от меня росли горы людских отходов. Запах стоял удушающий. Но казалось, прошел не один год, а уровень дерьма в яме не уменьшался. Он возрастал. И незнакомый голос пропал, и людей никого вокруг не было, а я все продолжал и продолжал работать. Наконец, оказавшись выше пояса в шлаках, я задумался: зачем мне был навязан этот сизифов труд? Что это за намек? Кто-то посылает мне сигнал, что мир путивльцев никогда не наступит? Чепуха! Обязательно придет наше время! Это у них ничего не получится. Тем временем я оказался уже по горло в дерьме. От горизонта до горизонта во все стороны простиралось море вонючих шлаков. Чтобы продолжить борьбу и доказать всем, и прежде всего самому себе, что cosmicus — это новый эволюционный этап развития разума, я поплыл. Стремительно и воодушевленно. Со смердящей стихией я боролся очень долго: день и ночь десятки тысяч раз сменяли друг друга. Но силы нисколько не покидали меня. Более того, они росли. Когда я, наконец, увидел на западном горизонте ленточку голубизны, то вначале подумал, что это мираж. Но по мере приближения к этой полоске я стал слышать шум волн, крики чаек, ощутил соленый бриз моря. Я уже видел прозрачную, наполненную солнцем воду, игру дельфинов, полет летучих рыб. «Как это, — подумал я, — где же этот самый рубеж между фекалиями человеческими и райскими кущами путивльцев? Что, между уходящим и приходящим биологическими видами нет никакой твердой границы? Заканчивается желтая отвратительная жижа — и буквально тут же начинается прекрасный мир путивльцев? Значит, между нами нет даже одного шага? Неужели я так близок к людям? Ведь нет никакой промежуточной линии, где в мутной жидкости смешивались бы два вида — homo sapiens и cosmicus, где появилась бы порода, потерявшая некоторые черты человеков, но еще не успевшая обрести во всей полноте приметы путивльцев. Ведь между ослом и лошадью имеются мулы, между тайгой и тундрой — лесотундра, между рыбами и млекопитающими — земноводные, между днем и ночью — сумерки. Почему же ничего нет между кроманьонцами и путивльцами? Но между неандертальцами и кроманьонцами тоже ничего не было! Пару тысяч лет они существовали вместе, а потом неандертальцы вымерли. Видимо, чтобы из людей сотворить истинных путивльцев, понадобится тысячелетие. А как мне одному с этим справиться, если главный вопрос — значительное увеличение продолжительности жизни — не решен? Я просто не успею! Например, пауку, чтобы из Путивля добраться до Владивостока, понадобятся тысячелетия. Давай, Караманов, точно подсчитаем: между этими городами — восемь тысяч километров, то есть восемь миллионов метров. Домовый паук в день преодолеет десять, пусть двадцать метров. В любом варианте, чтобы покрыть этот путь, он затратит от одной тысячи ста до двух тысяч двухсот лет. Так и я — откуда мне взять такой ресурс времени? Остается одно: решить проблему бессмертия. Как, одному? Да! Пока одному. Ведь я совершенно один в течение, казалось, вечности преодолевал человеческие фекалии и добрался-таки до путивльского океана! И никакой помощи homo sapiens не чувствовал. В будущем обществе люди абсолютно не будут востребованы. Я первый поставлю им шлагбаум. Они не в состоянии принять вызов эволюции!.. Но паука ведь можно взять в спичечную коробку и самолетом доставить во Владивосток. На это уйдет не больше десяти часов! То есть я могу использовать новейшие технологии для ускорения мутационных процессов и добиться бессмертия еще при собственной жизни. Только для себя? Конечно, никто из них мне там не нужен! Но есть живущие маститые ученые, чьи книги я с удовольствием читаю: Джеймс Уотсон, Виктор Маккюсик, Джозеф Стиглиц, Илья Пригожин, Роберт Мертон, Леонид Корочкин, Алексей Абрикосов, Юрий Алтухов и еще десятки, сотни людей. Как поступить с ними ? Восхищаться их мыслями, но не замечать их отсутствия? Провожать их в вечное ничто без капли сожаления, без горечи утраты в себе самом?» Тут во мне опять проснулся голос сердца, что было совершенно не по-путивльски: надо найти компромиссное решение этого тяжелейшего вопроса… Где же, однако, берег? Куда плыть? Сколько еще осталось? Или для того, чтобы стать истинным путивльцем, мне вначале необходимо превратиться в существо, живущее в воде? Впрочем, этой неожиданной мысли я нисколько не испугался, даже усмехнулся, подумав: а из кого же тогда лепить cosmicus? Вокруг нет никакого другого материала, кроме меня самого. Неужели только из Василия Караманова? Если обстоятельства вынуждают, то готов с удовольствием принять вызов! Я продолжал плыть по лазурной глади моря, а берег никак не показывался. Но я не искал никакого утешения, мне нравилось находиться одному в безбрежных просторах океана. Я мечтал покорить эту сияющую бездну, стать ее интеллектуальным хозяином. Надо отметить, что путивлец Василий Караманов никогда не мечтал о материальном благополучии. Деньги, ценности, другая собственность не интересовали меня вовсе. Если бы я оставил жизнь в Москве, в любом другом городе, мне не с чем было бы прощаться: дома, наполненного аксессуарами комфорта, я не имел и никогда не стремился иметь. Он был мне не нужен. Аскетическая обстановка лачуги способствовала вечному стремлению к одиночеству, побуждая к чисто путивльским размышлениям. Впрочем, и какое бы то ни было величие, кроме величия разума, было для меня анахронизмом. Что такое роскошь и почет для cosmicus? Это только у моего незамысловатого кузена они могли вызывать восторг. Стремление к ним попросту не заложено в наш генный ансамбль; так чем же тут гордиться? И еще: именно в это время я обнаружил в себе совершенно феноменальную способность — ничего не есть. Я пил океаническую воду, она была совсем не соленой. И другого ничего не хотел. Это обстоятельство радовало меня: я вспомнил свои соображения о том, что путивлец должен быть рентабельным, и на себе почувствовал, как эти соображения реализуются. Другое обстоятельство еще больше удовлетворяло меня: всю жизнь я мечтал о полном одиночестве — и вот получил его! Полное! Бескрайнее! Не успел я об этом подумать, как прозвенел будильник. Я очнулся, нехотя, через силу открыл глаза, ухмыльнулся тому, что все, что я принимал за реальность, было лишь сном. Мысли продолжали проясняться, я полностью очнулся, собрался, позавтракал и вышел на работу. Во время уборки музейного двора я вспомнил о своем решении подготовить анализ состояния российской экономики. И почувствовал некоторую растерянность: этот проект был задуман в реальности — или во сне? Четкого ответа на этот вопрос я никак не находил. «Помутнение памяти? Что-то новое происходит в моей голове». Закончив работу, я вернулся в сарай, помылся, переоделся и направился в Государственную библиотеку. Свой труд я назвал так: «Российская экономика в тисках ошибок». На две недели я вошел в него полностью: настойчиво знакомился со статистикой, анализировал цифры, размышлял о ходе реформ, о возможности административной перестройки. И только после того, как собрал многочисленные материалы, я все свободное от основной работы время уже не покидал лачугу и на стареньком компьютере тщательно набирал статью. Экономическая аналитика и несколько публицистических мыслей легли в основу моего материала. В нем не было ничего особенно выразительного или впечатляющего. Это были мысли независимого исследователя, объективные и бескомпромиссные, которых так не хватает современной России. Когда работа была завершена, я купил пачку бумаги — интернета у меня не было, — распечатал текст и решил направиться по адресам научно-исследовательских институтов и редакций газет. Меня чрезвычайно интересовало, как оценят труд путивльца столичные эксперты. Редакции многих центральных газет находятся в самом центре города, то есть рядом с музеем Валентина Серова. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы пешком добраться до «Вестей». При входе в редакцию останавливает охранник: «Вы к кому?» — «К редактору», — отвечаю я. «К самому Михаилу Божокину? Он вас ждет?» — «Нет. Я здесь ни с кем не знаком. Принес экономическую статью. Хочу предложить ее газете». — «А, тогда пройдите к телефону. Номер справочной указан на панели». Я набрал указанный номер. Женский голос посоветовал оставить материал на проходной. «Я позже спущусь и сама заберу его. Звоните через пару дней», — произнесла дама. После этого я направился в «Столичные новости», редакция которых находилась напротив газеты «Вести». Потом съездил в другие общероссийские газеты. Ни один из сотрудников редакций не согласился со мной встретиться. Каждый предлагал лишь вестинский вариант: оставить статью на проходной. « Они , видимо, думают: что там мог написать Василий Караманов, неизвестный автор?» — мелькало у меня в голове. На следующий день я направился в Институт экономики, потом в Научно-исследовательский финансовый институт, затем в Институт мировой экономики, а уже под конец рабочего дня — в Институт экономики переходного периода. Попытки установить контакт с научными сотрудниками этих центров оказались вообще нулевыми. Телефонный разговор обычно был очень коротким. Я едва успевал сказать: «Добрый день, я подготовил аналитическую статью о состоянии российской экономики и хотел показать вам», — как слышал короткий комментарий: «У нас выдача рецензий — платная услуга: одна страница стоит двадцать долларов. За чтение же одной вашей страницы мы берем два доллара. Начинайте разговор с другого: согласны ли вы с тарифами и какой у вас объем текста». Я заикался, совершенно не зная, что ответить на такой неожиданный вопрос. Честно говоря, я и не подозревал, что за вхождение в научные круги надо платить! На этом разговор заканчивался… Страна, в которой я жил, все больше огорчала меня, и я сожалел, что не мог изменить окружающий мир мгновенно. Медленно возвращаясь в свою дворницкую хибару, я снова думал о том, что сегодня человеки находятся в состоянии глубочайшего кризиса. И речь здесь не о морали — биологическая катастрофа ожидает их ! Через несколько дней я позвонил в «Вести». Знакомый женский голос небрежно бросил: «А, Караманов, прочли вашу статью. Но она огромная — в ней пятнадцать страниц. Это целая газетная полоса! За полосу мы берем тридцать, даже пятьдесят тысяч долларов. Я говорила с редактором, он согласился разместить ее за двенадцать тысяч долларов. Принесете деньги наличными — через два дня материал будет опубликован. Алло, вы еще на линии?» Потрясенный, я повесил трубку. Что же я написал такого, что за публикацию необходимо платить столь огромный капитал? В ней что, реклама товара cosmicus? Что, между строк они прочли, что я беру гонорар за опутивливание? И этот гонорар исчисляется пятизначными долларовми цифрами? Я стал вспоминать некоторые абзацы моего материала, чтобы еще раз попытаться понять, в чем тут дело. Я писал: « Никакого тайного соблазна или злого умысла анализировать состояние российской экономики современного этапа у меня нет. Мотив, вынуждающий меня в первый раз обратить ваше внимание на грубейшие ошибки экономической политики власти, можно найти в гражданском чувстве, в том состоянииума и сердца, к которому медленно, но приходят россияне. В этом чувстве сквозит дух добродетели и боль за судьбу нации ». За такие строчки газетчики берут деньги? Может, за другой абзац они решили выставить счет? « Россия переживает жесточайший кризис. Мы стали мало читать, забываем Гоголя, Достоевского, Толстого. Мы не хотим слышать Чайковского, Мусоргского, Шостаковича. Перестали восхищаться полотнами Брюллова, Верещагина, Левитана. Мы больше не помним таких великих имен, как Павлов, Ландау, Вавилов, Тамм. Мы больше не хотим знать Карамзина, Соловьева, Ключевского. Мы уверились, что российский дух нуждается лишь в поп-культуре, поп-политике, поп-науке, поп-экономике. Что все академическое и вечное нам вредно, как мороз молодой поросли. Но как после этого можно всерьез говорить о том, что мы живем в самодостаточной, богатой стране? » Именно эта открыто высказанная мысль побудила их требовать доллары? Современная Россия поменяла веками существовавший порядок: раньше эксперты получали гонорары за свои труды — теперь, видимо, они облагаются поборами за право высказывать свои мысли. Что это — признак расцвета новой цивилизации или ее упадка? Впрочем, возможно, все дело в том, что в аналитическую статью я включил пассажи явно не из лексикона ученых-экономистов. В редакции наверняка была бы другая позиция, если бы весь текст выглядел, например, так: « Если же рассмотреть динамику промышленного производства в территориальном разрезе, то обнаруживаются и вовсе поразительные явления. Подавляющая часть прироста промышленного производства обеспечена в районах добычи нефти и газа, производства металловв Москве и в Петербурге. Столица обеспечила свыше сорока процентов роста промышленности в стране. Кстати, в Москве наиболее быстро развиваются отрасли, связанные с нефтяной промышленностью — нефтехимия, фармакология, нефтяное машиностроение. Прирост промышленности в Петербурге на двадцать шесть процентов произошел за счет крупных военных заказов по экспортным сделкам. В абсолютном же большинстве регионов России наблюдается стагнация производства. Страна все более и более превращается в нефтяное Эльдорадо типа Венесуэлы и Нигерии, где за пределами столицы и нефтяных регионов господствуют деградация производства и беспросветная нищета ». Я никак не мог понять смысл тарифа: двенадцать тысяч долларов. Какой прок ученому платить такие деньги, чтобы опубликовать статью в ежедневной газетенке? Тут я вспомнил еще один абзац и подумал: видимо, в России за критику правительственного курса авторы платят газетчикам. Например, именно этот пассаж мог вызвать у редакторов «Вестей» жажду наживы: « Объем ГКО-ОФЗ к концу 2003 года составит около 30 миллиардов долларов. При сохранении современных тенденций к увеличению темпов эмиссии ГКО-ОФЗ их пирамида уже через четыре года в 1,5 раза превысит пирамиду, созданную перед дефолтом в середине 1998 года. Дефолт и его разрушительные последствия для экономики Правительством уже забыты. Самое поразительное, что никакой потребности в создании новой пирамиды государственных ценных бумаг нет. В 1994–1998 годах все возрастающая эмиссия ГКО-ОФЗ мотивировалась чиновниками как средство, необходимое для покрытия растущего дефицита федерального бюджета. Однако эти времена прошли. Из года в год бюджет сводится с профицитом. Зачем же тогда строить новую финансовую пирамиду, наращивая внутренний долг? Никакого ответа на этот вопрос Правительство не дает ». Успокоив себя тем, что их мир полон византийских тайн и парадоксов, я с еще большей осторожностью позвонил в «Столичные новости». Некто Токучаев стал рассказывать о финансовых проблемах, о неясном будущем газеты. Я заторопился положить трубку и подумал: правильно, что прервал разговор. Было бы очень неприятно опять услышать коммерческое предложение. Может, этого и не случилось бы, но зачем рассказывать мне о проблемах редакционной кухни? В другие газеты я звонить не стал. И, судя по тому, что мой материал «Российская экономика в тисках ошибок» не был нигде опубликован, поступил разумно. Мой труд вызывал лишь финансовый интерес: все требовали доллары. В результате эксперимента с учеными и прессой я уже окончательно понял: культурный кризис — это лишь внешнее проявление генетического разлома человеков. Мой опыт «хождения в люди» закончился ничем. Точнее, он начался с желания понять, можно ли что-то полезное найти у них для путивльцев. Но вся практика общения с их миром убедительно доказала: «чего-то полезного» в них нет или почти нет. Тут неизвестно почему я вспомнил Герберштейна: «У русских соблюдаются удивительные церемонии: человеку с небольшим состоянием нельзя въезжать на лошади в ворота дома какого-нибудь вельможи. Для людей бедных и неизвестных труден доступ даже к обыкновенным дворянам: те весьма редко показываются в публику с той целью, чтобы сохранить более весу и уважения к себе». Эти наблюдения — двухсотлетней давности. Но человек по-прежнему не принадлежит самому себе, он является заложником своей генной архитектуры. Правда, есть в них еще некоторые тайны, но в основном все понятно, и уже ничто не вызывает у меня жажду познания. Только на один вопрос я не мог найти ответа: как поступать с авторами замечательных книг, чьими мыслями я восхищаюсь. Но тут неожиданное предположение словно встряхнуло меня: «Так, может, другие люди тоже располагают немалым количеством интересных мыслей, просто их быт отвратителен?» Напрашивался элементарный вывод: существует огромная пропасть между геном, ответственным за мыслительный процесс, и геном, определяющим поведенческую линию. Видимо, как раз здесь закодирован их непреходящий порок: мысль постоянно противоборствует с чувством. Из-за противодействия сердца разум никак не может полностью раскрыться, показать свою мощь. Он как бы под замком, сердечные флюиды тормозят его взлет. Моя задача — снять этот порочный код. Да-да, именно с этого необходимо начать! На следующий день я проснулся с твердым желанием приступить к своей главной работе. Это желание было давним, но, честно говоря, я ранее не совсем понимал, с чего именно начинать. Во что вбить первый гвоздь? И тут совершенно неожиданная идея пришла мне на ум: необходимо судебное расследование, в котором будут проанализированы все «за» и «против». Но для чего это делать, тут же испуганно спросил я себя, если вся программа опутивливания человеков заложена лишь в моем сознании? Кто же выступит истцом, если об этом никто не знает и знать не может? А я им сам и окажусь — под псевдонимом и в человеческом обличье. А адвокатом? Я сам им буду — в адвокатской мантии. А прокурором? Я напялю на себя форму прокурора с погонами. А судьей? Я сам, в седом с кудряшками парике, опущусь в кресло с высокой спинкой. Но кто будет свидетелем? Я сам стану участковым, подглядывающим в замочную скважину за всеми событиями. А кто будет обвиняемым? Опять же я сам, в китайском костюме и вьетнамской обуви! Когда начнется процесс? Немедленно! Вот подмету в последний раз улицы, переоденусь — и моя берлога в Староваганьковском переулке станет местом судилища. Все шестеро участников вдруг зааплодировали, заулыбались, сладко зачмокали, как будто только и ждали этого решения. Кажется, они вовсе забыли, что существуют лишь в моем воображении. Вот те на! Оберни плод воображения в человеков — тут же они начинают о своих особых правах заявлять. Но Василий Караманов найдет на вас управу! Я был уверен, что для моего исследования необходим правовой статус. Для принятия окончательной концепции — решение суда! Для смелых решительных действий — приговор! Чтобы никто никогда не посмел меня назвать выскочкой! Мол, придумал черт знает что и неистовствует с вариантами мутаций, скрещивая абсурдное, смешивая несовместимое, сливая в единый коктейль зловонное и благоухающее, чистейшее и заразное. Я даже стал быстрее убирать улицы, чтобы немедля выйти на суд. Надо было спешить. Все стало наконец понятно, все выстроилось в логическую линию, и сознание успокоилось. Прежние поиски собственного Я обрели, казалось, покой, в котором я так нуждался с самого детства. Я торопился на суд, но чувствовал себя совершенно спокойно. Я был уверен, что сегодняшний день завершит мои мучительные искания, даст мощный импульс к развитию дела всей моей жизни. Пусть никто не сомневается: мне, обвиняемому, есть что сказать! Но я готов был слышать и упреки. Даже обвинения. Я вбежал в свой сарай, быстро разделся, над умывальником помыл лицо и руки, надел свежую рубашку, костюм, причесал свои рыжие волосы и громко, торжественно объявил: «Встать! Суд идет!» Все повскакивали со своих мест. С этого мгновения я уже всем своим существом принадлежал судебному процессу. Я верил, что для вопрошающих и отвечающих есть только одна единица измерения — поток мутаций. Выравнивается генная архитектура — и все правовые и морально-этические составляющие навсегда тонут в сознании. Прокурор лениво приподнялся, зевнул, опять уселся на стул и продолжил читать журнал «Красная площадь». Судья, устроившись в кресле с высокой спинкой, первым взял слово: «Уважаемые господа! Сегодня в нашем суде слушается дело по иску гражданина России Ивана Спесивцева к гражданину России Василию Караманову. Предмет иска: в суд поступило заявление от истца, Ивана Спесивцева, в котором он утверждает, что господин Караманов Василий самостоятельно, не имея на эту деятельность государственной лицензии, проводит опыты по генетическому изменению человека. Что противоречит российскому законодательству». «Что за псевдоним — Спесивцев? Мог бы что-нибудь получше придумать», — мелькнуло у меня в голове. «В этой связи суд считает необходимым, — продолжал судья, — выслушать стороны по существу вопроса. Пожалуйста, господин Спесивцев, вам слово». Я смотрел на руки судьи, двигающие по зеленому сукну стола лупу на длинной костяной ручке, и старался верить в разум моих незамысловатых кузенов. Но истец выглядел весьма озадаченно. Он как две капли воды походил на вздорного столичного чиновника. Того самого бюрократа, который властвует над всем российским бытом. Его бегающий взгляд выдавал мздоимца, еще не определившегося, на чем же тут можно заработать. Впрочем, он долго не рассусоливал: видимо, нащупал жилу, приободрился и начал прямо по существу: «Я располагаю данными, что Василий Караманов с самого раннего детства возненавидел людей, неизвестно по каким причинам стал считать себя сверхсуществом, которое назвал “путивльцем”, или cosmicus, и всю свою жизнь посвятил поискам мутационных формул, чтобы, не запрашивая разрешения российского Правительства, приступить к изменению генетической модели наших сограждан. В своей частной лаборатории в Староваганьковском переулке в самое ближайшее время господин Караманов хочет придать этому процессу интенсивную динамику. Я как субъект российского права категорически против этого амбициозного псевдонаучного покушения на человека. Прошу суд запретить господину Караманову заниматься вмешательством в генную структуру людей. Для этого в России имеются многочисленные научные центры: Институт биологии гена имени Вавилова и Институт общей генетики РАН РФ, Институт генетики и селекции микроорганизмов, другие исследовательские учреждения. Ну что нового в генетике могут дать нам изыскания старательного московского дворника? Провинциала без среднего даже образования? Все, чем он хочет заниматься, смертельно для нас. Повторяю: смертельно, господа! Лучше пусть дальше метет свою территорию. Моет полы в музее Валентина Серова. Там проку от него куда больше. Он уже освоил профессию, наловчился, приобрел стаж, получает премиальные. Его в отпуск надо отправить. Пусть едет в Анапу. Морской воздух быстро проветрит замусоренные мозги. Это как сапожник без сапог, так и дворник с мусором в голове! — В этом месте истец рассмеялся — дескать, удачное сравнение придумал! — Отпуск даже положен по трудовому законодательству. А он его нарушает. За все годы работы уборщиком он ни разу отпуском не воспользовался. Надо оштрафовать музей! За нарушение закона каждый субъект хозяйствования обязан платить. А ему после отдыха надо возвращаться на свою работу, жениться, купить квартиру, растить детей, и пусть живет себе, как приличный человек. Требую запретить ему даже думать об этом совершенно дурацком, античеловеческом проекте. Он что же, вздумал смеяться над нами ? И кто? Дворник? Таких чудаков в нашей России полным-полно. Все прекрасно знают, что дурак — он и есть слабоумный, какого бы толку ни была его причуда. Они все заканчивают жизнь или тюрьмой, или тяжелейшим алкоголизмом, или неизлечимым психическим расстройством. Ваша честь! Я вместе с вами хочу спасти скромного, безобидного человека и хорошего работника от порочной, взбалмошной идеи. Впрочем, дай ему волю, обеспечь правовым полем — ведь удавит всех! Не пожалеет ни детей, ни стариков! Если мое глубокое убеждение стоит вашего внимания, господин судья, то я заявляю: Караманов чрезвычайно опасен для российского общества. Требую наложить судебный запрет на его исследования. У меня все, я закончил». Воцарилась тишина. Казалось, каждый перебирал в памяти свои самые убедительные аргументы. Они больше походили на персонажей романов Льва Толстого и Михаила Булгакова, чем на плод моего воображения. Прокурор, оглядываясь по сторонам, старательно, даже как-то настойчиво смахивал с пиджака перхоть и ковырялся пальцем в ухе. Адвокат прилежно, тщательно выводя каждую букву, записывал в блокнот, видимо, текст выступления или редактировал реплики, которые хотел бросить в лицо участникам процесса, при этом глядя на них с нескрываемой злобой. Милиционер, напротив, томно закрыл глаза, явно показывая, что испытывает самые приятные ощущения. Казалось, что все происходящее на суде его не касается. Но это было неправдой: правая рука участкового находилась под столом, он сложил дулю и направил ее в сторону адвоката. Судья, щелкая указательным пальцем по левой щеке, раздумывал. Он старался казаться спокойным и мудрым, как и подобает первому лицу в суде, и в основном молчал. Его скучная мина настораживала меня. «Неужели он не понимает, какой вулкан бушует в моем сознании!» Наконец, он бросил на меня острый взгляд, как бы опомнился и заявил: «Слово предоставляется обвиняемому. Прошу вас, господин Караманов. Что скажете по существу предмета иска?» — «Ваша честь, начну с главного: я не скрываю ни от суда, ни от российской общественности, что уже давно вынашиваю идею скорейшего генетического изменения человеков. На то есть у меня множество причин». — «Вы не имеете никакого права говорить как Господь Бог или Президент страны! Вы дворник, Караманов! Я протестую! Обвиняемый не имеет права делать такого рода заявления — что, дескать, у него есть причины изменить род человеческий. Подобные публичные высказывания можно расценить как оскорбление суда!» — прервал меня прокурор. «Ваша честь, — вскочил адвокат, — или мы дадим господину Караманову возможность высказаться, чтобы провести судебное расследование, или ничего не поймем в этом запутанном деле». — «Согласен! — сказал судья. — Обвиняемый, продолжайте». Я взглянул в сторону милиционера: из-под стола по-прежнему глядела на адвоката пухлая дуля. «Что он хочет этим сказать? — подумал я. — Впрочем, посмотрим, процесс только начался». Перед выступлением мне хотелось собраться с мыслями. В моей голове мелькали тысячи самых экспрессивных выдумок, одна озорней другой, но разум просматривал их беспристрастно, как опытный режиссер — отснятые кадры, тут же бракуя ненужное и сохраняя полезное. Поэтому я был холоден в мыслях и горяч в аргументах. «Ваша честь, когда ученые занимаются генетическим изменением сельскохозяйственных продуктов — кукурузы, пшеницы, сои, сахарной свеклы и так далее, — почему не слышно протеста общественности? Почему она молчит? И не просто молчит, а бойко пользуется этими продуктами в своем рационе питания. Что заставило их решиться на такой беспрецедентный поступок в истории цивилизации — изменить генетику злаков, фруктов и овощей, складывавшуюся не одну сотню тысяч лет? И что, изменился вкус хлеба? Картофель потерял способность вариться? Из свеклы стало невозможно добывать сахар? А из рапса теперь нельзя давить масло? Что, с гречишного поля пчелы не собирают мед? Нет! Проблема в том, что все осталось как прежде. Как в далеком прошлом! В этом и есть самая большая беда! Ваша честь! После того, как власть в России полностью перешла к экономистам, людской генный ансамбль стал подвергаться атакам безраздельной рентабельности. А повышение рентабельности в первую очередь зависит от уровня динамики спроса. Чем активнее спрос — тем меньше затраты, тем выше рентабельность. Таким образом, экономические законы стали деформировать и так недоразвитую генную архитектуру моих незамысловатых кузенов. Их интеллект стал снижаться. Попса захлестнула основы биологического вида. Человеков становится все больше, их число постоянно растет, но количество разума сокращается. Он скудеет. Вот в чем беда! Для того, чтобы пшеница стала давать больше урожая с меньшими затратами, чтобы рапса собирали с гектара не четыре, а десять тонн, чтобы при жиме из сои получалось не сорок три процента масла, а все восемьдесят, их надо генетически модифицировать. То же самое необходимо проделать и с людьми! Для того, чтобы человек стал рентабельным, чтобы он принял вызов высшего разума осваивать космос не с помощью экрана телевизора, а самостоятельно, чтобы его интеллект был в состоянии прокормить не только его самого, семью, соотечественников, а еще множество голодных и обездоленных, чтобы он ел, пил, дышал значительно меньше, чтобы комфортно чувствовал себя при самых невероятных температурах, чтобы, наконец, он стал бессмертным, то есть приобрел исключительно высокую рентабельность, — он тоже должен подвергнуться генетическому ремонту и обновлению ». Бесконечные, но похожие переплетения всего жуткого, человеческого, того самого ненавистного, что стало вызывать у меня отвращение еще в раннем детстве, в последнее время уже меньше занимали меня. «Это оттого, — думал я, — что я стал редко размышлять над их поступками. Сделав окончательный вывод, что они нуждаются в срочном моем вмешательстве, я стал меньше интересоваться их образом жизни. Диагноз был поставлен, и дальнейшее изучение этого биологического вида потеряло всякий смысл. Разве найдется кто-нибудь, владеющий самодостаточным разумом, кто поспорит со мной концептуально, кто заявит, что землянину всего этого не нужно, что все это какая-то ахинея? Просмотрите тома лучших из человеков, вдумайтесь в их мысли, абстрагируйтесь от бытовой реальности. Ведь она всегда такая лживая, распущенная до безобразия… Ваша честь! В природе не существует инструментов, способных заглушить мое стремление смоделировать новый биологический вид — cosmicus! Ни один существующий разум не найдет доводов, чтобы убедить меня, что мой план преступен, что программа невыполнима, что идея безнравственна. Какой аспект ее можно объявить порочным, если речь идет о совершенствовании биологического существа? О самодостаточности, о новом уровне разума! Я говорю о путивльцах, сверхчеловеках, которые расселятся по всей Вселенной. Люди сами не хотят шагнуть за пределы своих возможностей. Почему? Вот что я исследую. Загнанные геном спроса и потребления, они с моей помощью должны освободиться от этой крепостной зависимости. Ведь для этого нет никаких препятствий. Им не хватает только дерзкого желания, поиска и уверенности в успехе. Ваш Вернадский писал: “homo sapiens не есть завершение создания, он не является обладателем совершенного мыслительного аппарата. Он служит промежуточным звеном в длинной цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут иметь будущее!” А Циолковский продолжил: “Прогресс организмов шел непрерывно и не может остановиться на человеке”. Если вы поддержите мой проект, Ваша честь, то вам явится далекое будущее, и не неизвестно когда, а сейчас, сегодня, при вашей жизни. С надеждой на вас, с гордостью за великое дело — я закончил». — «Да, закрутили вы, молодой человек, — озадаченно заметил судья. — Что тут скажешь? Лихо! Придется расследовать иск дальше. Пока картина смутная. Господин прокурор, пожалуйста, вам слово». Прокурор оттопырил губу, нехотя поднялся со стула, пристально осмотрел всех присутствующих, каким-то злобным взглядом окинул меня, скрестил руки на животе и громко начал: «Господа! Я довольно часто по служебным делам бываю в психиатрических клиниках. Мне не раз приходилось встречаться с душевнобольными, которые выдавали себя за Моцарта, Наполеона, Гегеля, Сталина, учеников Иисуса Христа, Жириновского! Скорее всего, в лице господина Караманова мы столкнулись с подобным случаем маниакального состояния. Чтобы продолжить судебное расследование, я настаиваю на психиатрической экспертизе. Мы должны знать, судим мы больного или здорового обвиняемого». — «Да, прекрасная мысль! — вскочил истец. — Я полностью поддерживаю прокурора! Пусть также предоставит справку о доходах». — «Ваша честь! — поднялся со стула мой адвокат. — У меня имеется заключение психиатров, констатирующее, что мой подзащитный абсолютно здоров. Разрешите передать вам этот документ?» — «Пожалуйста, я подошью его к делу. Господин прокурор, вы закончили?» — «Нет, нет!» — «Тогда пожалуйста…» — «Мы все отлично знаем цену таким справкам! Назовите диспансер, выдавший ее, и я озвучу сумму, заплаченную вами за медицинское заключение. Фальшивка! Тем не менее считаю необходимым продолжить выступление. Итак, перед нами молодой человек. По документам ему тридцать три года, фактически — тридцать, и шесть из них он провел в заключении. Может такой гражданин вызывать у суда доверие? Хочу спросить вас: слыхано ли такое дело, чтобы простой московский дворник заявлял о необходимости генетической модификации рода человеческого? А? Задайте этот вопрос любому гражданину нашего Отечества, ответ будет однозначным и категоричным: нет! Абсурдность, болезненность такого рода притязаний очевидна, уважаемые господа. Россия стоит уже более тысячи лет, четыреста из которых являлась империей, а тут, в начале двадцать первого века, рыжий замухрышка, хоть и высокого роста и крепкого телосложения, но неуч, вдруг заявляет, что мечтает уничтожить наши ценности, традиции, религию, фольклор, нашу кухню, наконец! Как же русский человек сможет просуществовать без водочки, картошечки, селедки? Без пирожков с капустой? Борща? Перед нами изверг, господа! Выродок!» — «Протестую, Ваша честь! Подобная бранная речь запрещена на судебных слушаниях, — опять вскочил адвокат. — Прокурор постоянно выходит за рамки процессуального кодекса». — «Прошу вас, господин прокурор, соблюдать нормативную лексику. Спасибо! Можете продолжать!» — «Извините. Вернемся к существу вопроса: гражданин Караманов не раз помышлял найти способ, чтобы принудить граждан России к исчезновению. То он хотел с помощью, видимо, каких-то ведовских сил всех состарить до восьмидесятилетнего возраста; то предполагал, благодаря тайным зарубежным технологиям, лишить всех женщин способности к деторождению; то вдруг, исподтишка, заморским ядом отравить все население родной страны; то объявить стерилизацию всех российских мужиков и вместо репродуктивных органов имплантировать им железы, вырабатывающие кремы для деликатных угощений. — В зале суда раздались протестующие выкрики, но кое-кто зааплодировал. — То собирался переселить всех в открытый космос, чтобы наши богатейшие земли достались другим народам. Если Караманов не лишен разума, не сумасшедший, то он действует по какому-то вражескому сценарию. Скорее всего — заокеанскому. Там, за бугром, еще со времен Ивана Третьего стали зариться на наши необъятные плодородные территории. На наш чернозем, залежи нефти и газа, уральское и колымское золото. Он шпион, господа, диверсант, марионетка в руках врагов нашего православного Отечества! А эти обстоятельства отягчают его деяния и подпадают под статьи Российского уголовного кодекса. Ваша честь! Я перечислил не все его прегрешения. Он разрабатывал концепцию создания нового существа на биологической базе человека, крысы и свиньи. Хотел “лепить путивльцев из крыс”, — эти действия подпадают под Статью 177 “Незаконное предпринимательство” и наказываются лишением свободы сроком до пяти лет. Обвиняемый считал себя сверхчеловеком, — пропаганда этой философии наказывается по статье “Расовая вражда”. Чтобы экономить деньги для своих экспериментов, он призывал сбрасывать трупы в яму. Эти призывы подходят под статью 244 — “Надругательство над телами умерших и местами их захоронения”. Наказание предусматривает до пяти лет лишения свободы. Караманов — богохульник; он не только не признает Бога, но насмехается над верующими, его высказывания дискриминируют, нарушают права, свободы, интересы человека. В Уголовном кодексе есть Статья 136, наказывающая виновных в таких преступлениях на срок до пяти лет. Он желает запретить великий русский язык — язык, на котором написаны лучшие образцы мировой литературы, язык Достоевского, Толстого, Шолохова, Пушкина. Это деяние наказывается Статьей 148 — “Воспрепятствование осуществлению права на свободу совести”. Обвиненные по этой статье могут ожидать наказания сроком до трех месяцев». Я хотел возразить, но тут же передумал. «Судебное разбирательство затянется до утра. Бог с ним, — успокоил я себя, — мне бы получить нужный вердикт… Ваша честь! — обратился я к судье. — Разрешите на минутку выйти на свежий воздух. Я стал задыхаться!» — «Нет! Покидать зал заседания никому не дозволено. Оставайтесь с нами. Иначе мне придется надеть на вас наручники и выставить охрану». — «Я очень сомневаюсь, что он работал только дворником, — заявил встревоженный истец. — Я уверен, что он обладает приличным капиталом. Пусть признается, где он его хранит!» «Не думает ли он, что я хочу выйти, чтобы проверить сохранность своих ценностей? До какого абсурда доводит их глупость!» — пришло мне в голову. «Считаю, что некоторая болезненность реакции моего подзащитного объясняется повышенной эмоциональностью господина прокурора», — вскочил с места мой защитник. «Прошу не кипятиться, уважаемый адвокат, — поправил на голове седой парик судья. — Я веду заседание и не позволю посягать на мои права». В зале раздался слабый смешок. Потом кто-то раскашлялся, а другой бросил: «Пора кончать с Карамановым!» Несколько голосов прокричали: «Продолжайте, нам ничего еще не ясно!» В этот момент подал голос участковый: «Кого мы судим, господа? Караманов — он же придурок, и заключение психиатра меня ни в чем не убедит. Я слежу за ним несколько лет. Он совершенно ничего не пьет. Женщин к себе не водит, с альтернативщиками в особых отношениях не состоит. Такое поведение не назовешь человеческим. Давайте спросим его самого: кто он? К какой породе принадлежит? Ведь законы писаны для граждан нашего Отечества, то бишь для русских людей. А он-то кто? Себя называет путивльцем. Может, сделать запрос в Академию наук? Пусть пояснят, что за существо этот “путивлец”. Имеем ли мы право применять к нему Гражданский или Уголовный кодекс страны? Ведь русские исконно известны своими гуманистическими идеалами. Может быть, в рамках этих традиций все до банальности просто: нужно запереть его в клетку и поместить на Самотеку, в театр зверей Натальи Дуровой. У нее предостаточно всяких экзотических животных, и на волю они совершенно не просятся. Получают необходимое питание, ветеринарный присмотр, свободно, без административной цензуры общаются с посетителями театра, их охраняет закон. Что можно придумать лучше для существа неустановленного биологического вида? Но меня чисто по-человечески интересует вот какой вопрос: будет ли Караманов по чему-нибудь тосковать? По сигаретам? Я уже говорил: он не курит. По женщинам? Уже отмечалось, что они его не волнуют. По водке? Он, к сожалению, ее не пьет. По чему же скучать будет наш Караманов, а? Хочет думать, размышлять о псевдонаучных проблемах? Мечтает об исходе человечества? Пусть ломает мозги в металлической клетке, а? Чем же там плохо? Как раз созданы все условия для умствования! Потом, у него богатый опыт: не один год он провел за решеткой. Ваша честь, как вы смотрите на мое предложение прервать судебное расследование, чтобы попросить ученых провести экспертизу: что за фрукт такой наш обвиняемый? К какой породе он принадлежит? Тем более что я в баню тороплюсь, уже неделю как не мылся. Все служба! А его имущество передайте в наше отделение милиции. У нас с техническим оборудованием плоховато». — «Протестую! — выкрикнул, вскакивая с места, мой адвокат. — Личность обвиняемого удостоверена паспортом Российской Федерации за номером 45 03 120347, подтверждена трудовой книжкой. В деле подшито свидетельство о рождении Караманова Василия Даниловича, многие другие документы российского образца. Все имущество дворника Караманова — на государственном учете. Так что передавать нечего». — «А компьютер, а лаборатория?» — «Прошу оставаться в рамках расследования, — уныло заявил судья. — Теперь вам слово, уважаемый защитник. Только прошу по существу иска». В этот момент я заметил, что участковый сложил под столом пальцы обеих рук в дули и направил их прямо на адвоката. «Ваша честь! Уважаемые дамы и господа!» — торжественно начал адвокат. Я огляделся: никаких дам в зале не было. «Чего это он? Заученная профессиональная фраза? Или он знает, о чем говорит: под мужскими одеждами спрятаны женские тела? Ох, с этими человеками всегда какие-то малоприятные неожиданности!» Между тем адвокат продолжал: «В России около миллиона всего мужского населения постоянно находится за решеткой. Но это вовсе не значит, что пришло время перестать ремонтировать тюрьмы и начать спешным порядком возводить зверинцы или театры для волков, медведей и хищных птиц и помещать наших арестантов вместе с дикими животными. — Тут адвокат взглянул на дули участкового и, нервно мотнув головой, произнес: — Я имею в виду прежде всего нашего свидетеля. Это он кандидат в зверинец!» — «Протестую!» — заявил, не вставая с места, прокурор. «Тебя самого надо в зоопарк, вместе с подзащитным. А я буду носить вам сухари, ха-ха-ха!» — бросил милиционер. «Что за беспорядок в зале? Защитник, ведите себя прилично, не то придется лишить вас слова! — несколько вяло произнес судья. — Продолжайте, но в меру уважительно. Порядок в зале касается, впрочем, всех! Надеюсь, понятно!» — «Василий Караманов положительно характеризуется с основного места работы, — продолжал защитник. — Никакого нарушения трудового законодательства работодателем протокольно не зафиксировано. У меня на руках два поощрения. Одно — юбилейное: в канун празднования десятилетия новой России он получил премию в размере одной тысячи рублей. Другое вознаграждение ему вручили в связи с отставкой бывшего президента страны. Некоторые спонсоры по этому поводу выдали всем дворникам Центрального округа столицы, вычистившим улицы, с которых навсегда съехал бывший президент, чтобы и следов не осталось, премиальные — по три тысячи рублей. В их число попал и господин Караманов. В трудовой книжке есть соответствующая запись. Прошу подшить к делу справки об отсутствии налоговых задолженностей у обвиняемого. Этим документом, надеюсь, нездоровое любопытство господина истца будет удовлетворено. По справке из Государственной библиотеки господин Караманов за время регистрации прочел более полутора тысяч томов. Это означает, что в неделю он читал по две-три книги. Авторов, которых он выбирал для прочтения, в обычной библиотеке не найдешь, — прошу подшить к делу список этих книг, заверенный администрацией читального зала. Караманов изучал книги на русском, английском и немецком языках. Из них 97 авторов — это ведущие генетики страны и всего мира, 83 — известные физики, 75 — математики и астрономы, 65 — биологи, 59 — химики, 46 — историки, 37 — философы, 29 — экономисты, 21 — антропологи, 17 — медики-анатомы, 9 — зоологи, 8 — палеонтологи. Сотни книг мировой художественной литературы, статей из научных журналов и академических сборников. Многие из вышеуказанных книг он требовал по нескольку раз. Можно ли такого прилежного читателя считать безграмотной личностью? Непросвещенным злодеем? Дремучим дворником? Он никогда не скрывал, что мечтает модернизировать человеческий интеллект, физиологические возможности homo sapiens. Но, господа, мы же сами хотим видеть своих детей умнее, богаче, здоровее нас! В тиши своей дворницкой лачуги, в одиночестве, которое стало его постоянным спутником, он словно подслушал нашу мечту и стал думать на эту тему самостоятельно. Академически! Но все его действия ограничивались лишь созданием проектов. Он еще не сделал ни одного конкретного шага. Как законопослушный гражданин своего Отечества, он пришел в суд и просит вас дать ему право заниматься этим великим делом на законных основаниях. Он просит вас лично, Ваша честь, выдать ему лицензию, чтобы приступить к обновлению человеческого материала. Он верит, что у него все получится. Он убежден, что на смену homo sapiens придет модифицированное существо, cosmicus, лишенное традиционных пороков, от которых мы сами никак не можем избавиться. Ни церковь, ни Конституция, ни пропаганда высоконравственных идеалов не дают нам ощутимых результатов. Вдумайтесь: шесть с половиной тысяч лет назад были созданы Северное и Южное Египетские царства, позже объединенные. Царство просуществовало около четырех тысяч лет. Фараоны и жрецы Древнего Египта страстно мечтали воспитать в человеках нравственное начало. За четыре тысячи лет — то есть сорок столетий, 160 поколений — им это не удалось. Египет пал, народ исчез полностью, смешался с другими племенами, и сегодня его найти невозможно. Есть только один путь: реконструировать мумии через ДНК. Чуть больше тысячи лет назад на эти земли пришли арабы. Они опять строят новую цивилизацию — на том же человеческом материале. Зачем? Ведь финал известен заранее! Пять с половиной тысяч лет назад было создано царство Мохенджо-Даро. Его правители создали великую хараппскую культуру. Мечтали об искоренении человеческих пороков. И что? Просуществовали полторы тысячи лет. Пятнадцать веков, шестьдесят поколений. Ничего не сделано. На эти земли хлынули арийские племена. Мохенджо-Даро было разгромлено, перестало существовать, его народ исчез, культура сохранилась лишь частично в виде ископаемых памятников. Около пяти тысяч лет назад между Тигром и Евфратом было создано царство Аккад. Некоторые историки считают, что Эдем — райские кущи — находился в этом процветающем царстве. Оно просуществовало немногим более тысячи лет. Сорока — примерно — поколениям прививали ценности добра и нравственности. Эта изнурительная борьба ничем не закончилось. Царство было разграблено и уничтожено. Население исчезло. Около трех с половиной тысяч лет назад было создано Урарту. Это царство просуществовало около семисот лет. Намерения были те же. Тридцать поколений пытались понять истинные ценности. Под набегами варваров Урарту пало и было полностью разрушено. Отдаленных потомков коренного народа Урарту можно встретить лишь среди дагестанских племен. Современники Платона мечтали покорить зло. Ничего не вышло. Зла стало больше! Граждане Римской империи пытались повысить культуру нации. Закончилось опять крахом. Ничего не получилось! Ученики и последователи Иисуса Христа — минуло уже почти две тысячи лет — продолжают нести веру в чудо избавления человечества от пороков. И что? Чего-нибудь добились? Сколько книг написано, чтобы улучшить нравственность человека, сколько молитв прошептано, сколько обрядов совершено в церквах, синагогах, мечетях, сколько лекций прочитано, сколько стихов, песен, музыки посвящено этой теме! Что же изменилось в человеке? В его нравственном статусе? В его генной архитектуре? В его разуме? В его сердце? Стал он более законопослушным? Нет! Более гуманным? Нет! Более устремленным к знаниям? Нет! Полюбил ли род человеческий всей душой? Тоже нет! Сделал он что-нибудь, что приблизило бы его к вечной жизни? Нет! Захотел ли переселиться в космос? Тоже нет! Стал ли он более добрым, мечтающим, читающим, изучающим? Нет! Нет! Нет! Не стал! И, судя по состоянию нынешнего уровня цивилизации, не станет! Древние египтяне были уверены, что они вечны. Граждане Мохенджо-Даро считали, что их страна будет неугасимой. Подданные Аккада называли свою нацию неувядаемой. Жители Урарту верили, что они немеркнущие. Древние греки считали себя непреходящими, римляне — нетленными. Россияне тоже видят себя во всех временах. Какая жалость! В этой мысли, в этой обреченной надежде нет ни капли разума. Взгляните в папирусы и пергаменты — они могут убедить каждого, у кого есть разум. Итак, со времен Древнего Египта до наших дней сменилось триста поколений. Со времен Атлантиды — шестьсот поколений, Кро-Маньона — две тысячи поколений. И никакого фундаментального результата! Как ни старались умнейшие, как ни бились воинствующие, как ни пытались благороднейшие — никакого ощутимого итога нет. Человек остается таким же, каким он был на Кармеле, в Кро-Маньоне, на землях Междуречья! Сам биологический вид себя изменить не может. Давайте, Ваша честь, доверимся Василию Караманову. Ведь он стал чистильщиком улиц не случайно. Он хочет продолжить свою деятельность “дворника”, избавляя человечество от пороков и слабых мест нашей генной архитектуры. И работать в этом направлении он будет по-новому. Без званий и титулов, без отчетов в фискальные структуры и органы милиции. Давайте выдадим ему мандат на исследования, на творчество, на попытку создания нового биологического вида — cosmicus, или путивльца. Каждый из нас в душе чувствует настоятельную потребность совершенствовать себя. Но без внешнего толчка этот рывок невозможен. История цивилизации не одну тысячу лет доказывает простую истину: сами люди не способны на это! Дискуссия на эту тему теперь окончательно завершена. Обвиняемый ждет приговора! Войдем, въедем, влетим в эпоху генетиков! Вручим им власть над нами. Я лично уверен, что у Караманова все получится!» «Браво, защитник! Они поймут меня, они разрешат мне действовать!» — мысленно зааплодировал я. В тот момент мне очень хотелось верить в это. Тут прокурор демонстративно зевнул, ничем не прикрывая свой в железных коронках рот, лениво поднял руку и заявил: «Ваша честь, никак не пойму, присутствуем мы на судебном расследовании или на спектакле. Позвольте мне сказать несколько слов». — «Говорите!» — «Как можно доверить гражданину Караманову эксперименты над русским человеком, если он видит в нас лишь один негатив? В его взглядах на русских столько отрицательного, столько субъективного, что диву даешься: как он мог вырасти в нашем обществе? А ведь в нас есть и хорошее! И прекрасного значительно больше, чем всякой наносной дряни. Например, он бросил работу в Большом театре, потому что главному постановщику администрация не вручила подаренных цветочных лебедей. Что за повод! Это же смешно! А почему он не обратил внимания на то, что дирекция театра создала все условия, чтобы Юрий Григорьев смог поставить гениальный балет? Управлять таким огромным творческим организмом, как Государственный Большой театр, — дело весьма хлопотное, требующее огромных способностей. Почему же не замечен талант менеджеров, обеспечивающих успешную работу всего коллектива? При чем тут цветочные фигуры? В сознании Караманова запечатлелся только этот факт, вовсе незначительный. Или, например, он высмеял кинорежиссера и артиста Михайлова. А почему он не поклонился его незаурядному таланту? Подумаешь, восемь пар обуви купил! Еще неизвестно, какой по качеству! Взял ли Михайлов туфли для своей дочери, отдал домработнице или выбросил на помойку? Попали они вообще в его руки или оказались у посторонних? А как талантливый человек, он мог просто забыть о деньгах: что для него восемьсот долларов? Каждый из нас иногда упускает из виду необходимость вернуть что-то. Я сам довольно часто забываю вернуть долги. Но это не вызывает у людей никакой агрессивной реакции! Так, иногда напомнят при случае. Михайлов поставил несколько замечательных фильмов, которые полюбились нашему зрителю. Но об этом ни слова, этого как бы не существует. Что-то тенденциозен этот Караманов! Я бы ему не доверил вести такой сложный эксперимент, о котором здесь идет речь. Или возьмем театр на Яузе. Георгий Нелюбов — это целая эпоха в российском театральном искусстве. Подумаешь, запретил вынести цветы! Он ли сам? Может, пожарник вмешался? Или охрана? Вон сколько нынче взрывов в Москве! А пару недель назад взорвали президента Чечни! Чего носить по театрам архитектурные цветочные формы? Возьми, как все наши граждане, букет цветов — проблем не будет! А если даже он и запретил вынести эту цветочную рюмку? Он же артист, могла же рюмка напомнить ему о водке или о портвейне! А он, может, неделю как завязал! Тут все не так просто! Неизвестно, по каким причинам не состоялся вынос этих вонючих цветов. Так однобоко о русском человеке судить нельзя. Нам рассказывают о незначительных эпизодах в жизни талантливых людей и тут же делают вывод: надо менять генетику человека. А почему, гражданин Караманов, не подумать над изменением твоего генетического ансамбля? Тебе тридцать лет. А чего ты добился? Читал какие-то книжки. На самом деле читал или на студенток поглядывал? А? Под юбки! Есть ли у тебя научные труды, статьи в нашей печати, публичные лекции? Ты еще ничего не сделал в этой жизни. Твой рабочий инструмент — метла! У тебя никто не собирается ее отбирать! Пожалуйста, улучшай вид московских дворов и улиц. Собирай мусор, разводи цветники, стриги газоны. Впрочем, этим делом можно заниматься не менее успешно и в неволе. В тюрьмах и лагерях! Но браться за такие опасные и никчемные проекты, как генетическое изменение русского человека, мы тебе не дадим! Не позволим! Впрочем, хочешь изменять иностранцев — я немедленно сниму свои категорические возражения. Дам тебе даже бесплатный совет: начинай с поляков. Обязательно с поляков! Или с латышей. Не по твоему ли рецепту они русский язык из школьной программы выдавливают? А? Ты мечтаешь о путивлизации наших соотечественников, а они — о латышизации всех русскоговорящих. Странная между вами связь. Все весьма подозрительно! Я буду просить суд запретить тебе на правовом поле России заниматься этими фашистскими экспериментами. Выбор у тебя небольшой: или даешь подписку, что отказываешься от своей идеи, или выезжаешь за бугор, или получаешь новый срок и едешь в дальнюю командировку на Северную Двину, лес валить. Там сама жизнь заставит тебя забыть генетику и кибернетику. Все!» Преисполненный собственной значимости, прокурор самодовольно усмехнулся, пригрозил мне пальцем — дескать, смотри у меня, сорванец! — и замолчал. Его восторженный вид говорил о том, что чувства переполняют его. Оскорбляя путивльца, прокурор предавал анафеме разум: он словно бросал его под ноги, топтал и покрикивал: «У нас свой ум, никакой другой нам не нужен!» Я молчал и размышлял о другом. Следить за всеми участниками судебного расследования оказалось очень непростым делом. Милиционер постоянно менял позы и ужимки, манипулировал пальцами, складывая их в тайные знаки и загадочные фигуры. Прокурор то усмехался, то недовольно напрягал лоб, на котором выступали пояса морщин, то испуганно таращил глаза, и его веки касались бровей; весь его вид свидетельствовал о том, что прокурор грешит тщеславием, уж очень круто он задирал нос. Адвокат безостановочно что-то записывал, впрочем, время от времени вскакивая с репликами; иногда он как бы забывал, что хотел сказать, и надолго застывал с отрешенным видом. Судья, казалось, был невозмутим. Он лишь обводил глазами лица участников процесса и внимательно всматривался в них, иногда даже направлял на изучаемого свое увеличительное стекло, словно хотел что-то высмотреть потаенное, понять, запомнить. Потом делал пометки и выбирал себе новый объект исследования. Во всем этом проглядывала приличная людская потеха. Но меня эти картинки их быта вовсе не веселили: они вызывали озабоченный интерес, как у главного проектировщика путивльцев. Наблюдая за участниками процесса, я вдруг ощутил неведомые мне прежде сомнения. «Изначальный материал слабый, удастся ли получить путивльца? — думал я. — Наделал этим процессом столько шума… А вдруг ничего не выйдет?» Тут ко мне подошел господин Спесивцев и на ухо шепнул: «Для чего тебе все это надо? Только не говори, что для науки, для биологического рывка. Я не хочу слушать этот порожняк. Признайся, сколько денег можно заработать, — тогда обеспечу поддержу. За бесплатно не работаю. С любого дела беру двадцать процентов. Надумаешь — подай знак. Жду!» Едва он отошел от меня, как мой чуткий слух уловил брошенную, видимо, себе под нос реплику истца: «Небось, задумал фирму открыть, чтобы какие-нибудь липовые таблетки выпускать и от населения бабки грести. Пусть долю отстегивает!». «О чем это он? — удивился я. — С чего он двадцать процентов просит? С объема генного ансамбля? Но как можно такое вычислить? А передать? Какая-то несуразная просьба. А про таблетки? Что это с ним?» Похоже, никто всерьез не проникся теми идеям и чувствами, которыми я пытался заразить участников процесса. На меня глядели лишь мрачные, иронические, требовательные глаза моих незамысловатых кузенов. Складывалось непонятное ощущение: то ли они хотели оплевать меня, то ли использовать в каком-то коммерческом проекте. И мне вспомнилась мысль Николая Федорова о еще несовершеннолетнем возрасте homo sapiens. Я улыбнулся: терпимость путивльца обязывала меня выслушать весь поток критики. «Слово предоставляется главному свидетелю, — заявил судья. — Пожалуйста, офицер милиции, вам слово». — «В нашем отделении нет компьютера. А преступность в городе растет. Вот я и подумал: можно наложить штраф на Караманова и изъять у него электронную машинку. Хоть его компьютер и старый, но нашей службе участковых подойдет. Тут говорили, что у обвиняемого имеется своя биологическая лаборатория. Биология и криминалистика — близкие профессии. Ваша честь, если вы вынесете вердикт, запрещающий Караманову продолжать занятия генной инженерией, то постановлением суда отпишите всю его технику нам. Мы испытываем острую нужду во всех этих склянках и колбах. Впрочем, об этом я уже говорил, а сейчас хотел бы сказать о другом. Наш адвокат все время что-то записывает. Мне кажется, он готовит фельетон в газету. Представляете, открываем мы завтра “Вести” — и видим себя в гротескном свете. Можно просить вас вынести постановление суда, согласно которому я изъял бы у него все записи? И никакого фельетона не будет». — «Вы, пожалуйста, ближе к расследуемому делу!» — еле слышно перебил его судья. «А как же с адвокатом? Мне совершенно не хочется в карикатурную статью попасть. Вам тоже не советую!» — «Подойдите ко мне после вынесения приговора по главному делу. Вам еще есть что сказать суду? Но только по существу дела». — «Нет, я закончил». — «Тогда прошу всех выйти. А вы, Караманов, останьтесь. Для подготовки приговора суда я должен вас коротко проинтервьюировать. Вердикт суда разрешается слушать всем желающим». — «Как так? Зачем нам выходить?» — возмутился прокурор. «Что, в России новое законодательство?» — решительно подскочил к судье адвокат. «Судья подкуплен! Жди сюрпризов!» — в сторону пробормотал милиционер. «Если гонорара не будет, я подам иск в высшие инстанции! — склонился к моему уху господин Спесивцев. — В России так дела не делаются. Обманешь — тебя ждет наказание по понятиям! Сколько ты ему обещал?» — «Дай компьютер по-хорошему. Иначе все равно отнимем! Все возьмем!» — заявил участковый. «Если в этот раз не посадим, то в следующий раз обязательно отправим на лесоповал! На пять — почему на пять? — на десять лет! На всю жизнь!» — ухмыльнулся прокурор. «Держитесь, я уверен в благоприятном исходе!» — пожал мне руку адвокат. Тут все они вышли; я услышал голос судьи: «Караманов, прошу подойти ближе, чтобы я мог с вами говорить!» Это был уже третий суд в моей жизни. Сухие слова я знал наизусть: «Именем Российской Федерации…» Впрочем, судья начал с другого: «В ваших мыслях проглядывает новизна, но ее так мало, что всякий раз приходится брать лупу, чтобы увидеть что-то существенное. Французский философ Кондорсе в 1795 году в своей работе “Эскиз исторической картины развития человеческого духа” писал, что “в ходе своего развития, в поступательном совершенствовании человечества будет все более увеличиваться срок человеческой жизни и даже появится возможность человеческого бессмертия”. Что вы скажете по этому поводу?» — «Господин судья, среди человеков было немало умнейших личностей. Философ Кондорсе — один из них. Но предвидеть какое-то событие, не имея духовных сил его приблизить или осуществить, и попытаться реализовать эту научную программу — две совершенно разные вещи. Его соотечественник Ренан тоже допускал возможность воскресения. Он писал, что в череде непрерывных эволюций Вселенная будет заселена существами новой и исчезнувших цивилизаций. В высказываниях одного из предшественников иммортализма [1] Иммортализм — концепция физического бессмертия человека.Читать дальше