Александр Торин - Дурная компания

— Да, Петр Семенович, будет вам. Обсудим с товарищами, обмозгуем, Александру Гавриловичу рука коротка до нас дотянуться! — Неожиданно голос его поднялся и взвизгнул: — Хрена чертова он у меня получит! Я ему яйца откручу, да я до самого Ивана Леонидовича доберусь если что. Они у меня все вот тут ходить будут! — Рука его сжалась в кулак и наглядно продемонстрировала, где именно и как будет ходить зловредный конкурент, если он позволит себе чего лишнего.

Они уселись, и обрывки их разговора уже более не долетали до меня. Чем-то уже немного забытым и даже родным повеяло на меня. Эти люди были плоть от плоти той огромной страны, в которой я родился, и все их интонации, жесты, обороты речи были мне понятны до глубины души, как будто я жил с ними бок о бок на протяжении многих лет. Я уже мог прикрыть глаза и фантазировать о том, как Петр Семенович приедет в свою квартиру с паркетным полом и гардинами, полная жена в халатике нальет ему рюмку холодной «Столичной» и он, закусывая селедочкой, будет рассказывать ей о диковинных товарах и культурном обращении в заморской стране Голландии.

Тем временем в проходе появились два осоловевших и распространявших крепкое пивное дыхание мужичка в заштатных, грязноватых, физкультурного покроя куртках. Глазки у них были маленькие и круглые, одинаковые рыжие усы свисали с губ. Напоминали они слесарей автопарка, которые вот-вот хотели закусить пивко воблой, но подкативший самолет помешал им это сделать. За мужичками тянулись две совершенно неразличимые бабенки, тащившие за собой огромные сумки и распространяющие аромат каких-то дорогих импортных духов, совершенно не сочетающийся с их обликом.

— Коль, а Коль, куда садиться-то? — с залихватскими интонациями спросила одна из них.

— Да не суетись ты, все рассядутся! — Коля ожесточенно продирался сквозь узкий проход. — Погуляли и будя, пора по домам. — Коля снял физкультурную куртку, обнажив рубашку грязного розового цвета с закатанными рукавами. — Щас пивка понесут голландцы, гуляем ребята! Катерина, — протяжно скомандовал он, — занимай позиции, кавалерия!

Бабы сопя начали суетливо запихивать раздутые сумки в багажные секции, явно не предназначенные для этого. Под их напряженное сопение в проходе появились невесть откуда взявшиеся в Амстердаме эскимосы в меховых полушубках, меховых же сапогах, с огромными, грязными, пахнущими кожей и сырой рыбой баулами. Баулы они несли за плечами, причем, проходя мимо, один из них больно задел меня по голове.

— Ой! — с удивлением от внезапной боли вскрикнул я. Один из эскимосов повернулся и посмотрел на меня. Судя по виду, он был довольно-таки молодым парнем, его карие раскосые глаза смотрели прямо в мои. Меня поразила застывшая космическая пустота и неподвижность этих глаз. Я вспомнил, что когда-то в детстве мама водила меня в зоологический музей и точно такие пустые, бездонные глаза были у огромного темно-коричневого чучела морского льва, лежащего на цементной скале в большом сумрачном зале.

Я понял, что объясняться далее совершенно безнадежно. Казалось, парень тоже это понял, он отвернулся и тут же огрел воняющим рыбой баулом пожилого голландца, сидевшего на пару рядов впереди от меня.

Наконец, все пассажиры расселись по своим местам. Самолет с неожиданной бойкостью разогнался, нырнул в белое марево тумана, и вскоре за иллюминаторами засияло солнце. Запахло свежим кофе, и взбодрившиеся и проснувшиеся стюардессы разнесли обед.

Я уже допивал свой кофе, как вдруг с кресла передо мной раздалась странная, жужжащая космическая мелодия, резанувшая своей первозданной дикостью по нервам и заставившая меня вздрогнуть. Мне неожиданно стало жутко. В этом заунывном напеве, резонировавшем где-то в обшивке самолета, казалось было все: долгая темная полярная ночь, бескрайние белые просторы, холод, ледяными иголочками пронизывающий кожу, синеватые глыбы льда, лай собак, скрип нарт по снегу, радость добычи и запах тюленьей крови, запах дыма, чувство насыщения и тепло, распространявшееся по замерзшему телу после еды.

Я с ужасом и любопытством посмотрел в просвет между передними креслами. Передо мной полуобернувшись сидел один из представителей народов Севера, снявший меховую шапку и раскинувшийся на кресле. Лицо его выражало какое-то лучезарное удовольствие, вызванное сытным горячим обедом. В зубах у него была вставлена пластинка, с помощью которой он и издавал эти странные жужжащие звуки. Эскимос поймал мой взгляд и, не переставая жужжать, уставился мне прямо в глаза тем же бездонным и ничего не выражающим пустым взглядом карих неподвижных глаз. Мелодия поднялась на какие-то высокие тона, снова спустилась вниз и продолжалась в своей космической заунывности.