Александр Торин - Дурная компания

Взлетное поле за окном было точно таким же, как и в Москве, жухлая трава, подтеки мазута и выбоины, серое цементное здание диспетчерской службы вдалеке. Только зеленые горы на горизонте, снующие по территории аэродрома микроавтобусы и служебные машины, да здоровенный негр, разгружавший чемоданы, позволяли понять, что надсадно ревущий самолет все-таки не смог облететь весь земной шарик и плюхнулся на землю где-то посередине своего витка.

Академик с досадой поморщился. Он не любил опаздывать, даже в тех случаях, когда от него ничего не зависело. Опоздание было особенно досадным еще и потому, что Ефим обещал прислать одного из своих сотрудников в аэропорт для того, чтобы отвезти академика к себе домой.

Все имущество академика состояло из старенького, потертого кожаного чемодана, в котором лежал костюм, несколько рубашек, пара книг и пухлые папки с бумагами и статьями. Он с трудом поднял чемодан с черной, плывущей ленты транспортера и обнаружил, что кожа вспорота. Чемоданчик явно потрошили в Шереметьево. «Боже мой, не дай бог пропали статьи!» — подумал он и трясущимися руками начал отстегивать ремни. К счастью, бумаги были на месте, исчезли только карманный диктофон, купленный в Англии год назад, и фотоаппарат. «Мерзавцы чертовы!» — выругался академик, но делать было уже нечего.

За дверями таможни стоял высокий, рыжеватый парень интеллигентного вида со строгим выражением лица. Его острые, цепкие глаза пристально глядели из-за выпуклых линз очков. Парень держал в руках листок бумаги с именем академика.

— Здравствуйте, — басистым мужественным голосом сказал он. — Меня зовут Борис. Добро пожаловать в Америку.

— Спасибо Боречка, извините за опоздание ради Бога.

— Никаких проблем! — академику показалось, что Борис даже немного смутился, и он почувствовал к нему симпатию.

— Боречка, вы представляете, каковы мерзавцы, у меня чемодан в Москве распотрошили!

— Не расстраивайтесь, быдло есть, было и будет быдлом. А чемодан все равно себе новый купите, с таким неприлично ездить. — Борис брезгливо поморщился.

— Да, конечно, Боря, я все понимаю, но все равно обидно, чувствуешь себя как будто изгаженным.

— Россия-матушка, что поделаешь. С народом надо быть жестким, в кулаке держать! — лицо Бориса мгновенно ожесточилось и приобрело суровость. — Смотрите, что происходит: чуть коммунистам стоило вожжи отпустить, и все покатилось. И царь-батюшка слишком милосерден был, развел всякой нечисти, а гадость эту надо было до основания каленым железом изводить. — Он разволновался, даже покраснел и, тяжело дыша, строгим, испытывающим взглядом посмотрел на академика сквозь выпуклые стекла очков.

— Ну, Борис, в чем-то вы, конечно, правы, — академику стало слегка не по себе от той неистовой убежденности, которая сквозила в голосе Бориса, — но нельзя же всех под одну гребенку. Тут дело еще и в психологии народа. Столько лет угнетения, крепостного права, когда мужика могли засечь насмерть…

— Вы мне эту демагогию из учебников для красных комиссаров бросьте! — Борис основательно рассердился и мгновенно покраснел как рак. — Нельзя с этой чернью по другому! Иначе она мировой пожар раздует и своим благодетелям глотку перережет! Уроки истории надо запоминать, вот что я вам скажу.

— Боря, вы в чем-то правы, но нельзя бесконечно действовать насилием, необходима же и доброта и гуманизм!

— Вы бросьте свой слащавый гуманизм! Это мы уже проходили. — Борис как-то по-иезуитски оскалился и пристально посмотрел на академика. — Такие вот псевдогуманисты, вылезшие из еврейских местечек, пораспускали сладкие слюни, а потом устраивали красный террор и концлагеря!

Казалось, эта фраза была обращена непосредственно к академику. Ему стало неприятно, и он замолчал. Борис, к которому он в первую минуту почувствовал симпатию, целеустремленно шел вперед, поджав губы и толкая перед собой тележку со вспоротым чемоданом.

— Вы в Академии работали? — Борис неожиданно прервал молчание и заговорил уже спокойным голосом, в котором время от времени проскальзывали стальные интонации, теперь уже гораздо лучше узнаваемые, чем раньше. — Случайно не знали профессора Горькина?

— Василия Станиславовича? Как же, прекрасно знал. Мы с ним когда-то еще в шестидесятые годы занимались расчетами.

— Это один из моих учителей, — Борис немного расслабился, — читал мне лекции в Университете. Один из немногих людей, которых я уважаю. Он никогда не вешал лапшу на уши.