Утром Надя отодвигала доску, проверяла заначку. Пересчитывала, засовывала и долго потом еще сидела, смущенная, с красным лицом.
Ночью в зоопарке было страшно. Медведица всхрапывала, перекладывалась своим большим дряблым телом, скользила вонючим дыханием по шее. Всюду мерещились расползшиеся из террариума гады. Надя видела, как тесно змеи живут — в коробках с лампочками. Понятно, что они выползают в потемках на простор. Плакали шакалы, вздыхали яки, выпуская облака пара, волновавшие слой тумана, растекшийся им по колено. Дробно перебегали из угла в угол зебры, с треском тыкались в жерди ограждения. Взбалмошные утки хлопотали у воды. Всплескивали выдры. Фыркали моржи. В кормушках шуршали и чавкали хомяки — хомяки были повсюду в зоопарке, никаких крыс.
В последнюю ночевку на рассвете Надю охватил озноб. Она открыла глаза. Было тихо. В щелях серое небо тлилось рассветом.
Она выпросталась и обернулась. Раскрывшись всем своим безобразным голым телом, медведица лежала навзничь с неподвижными мокрыми глазками.
Губы тянулись вверх, словно к миске. Постепенно они обмякли, открылась улыбка.
Матвеев поделил медведицу на прокорм волкам и гиенам.
Ветфельдшер Поливанов — дядька в сломанных очках — разнес медвежатину.
Надя ходила от вольера к вольеру. Она как-то двигала рукой, раскачивалась, и губы ее плясали, беззвучно, будто пробуя что-то — не сам воздух, а что-то в нем, далеко.
Красный волк до медвежатины не дотронулся.
Тогда Поливанов перекинул его долю грифам.
Надя стала собирать кости. Пока забирала, гиены ее подрали.
Матвеев перевязал ей лодыжку и сам добрал остальное.
Смрадный мешок с костями она затащила на чердак в Стрельбищенском переулке. Вадя вскочил, закружил, вытолкал мешок, он громыхнул на площадке. Надя стояла зареванная, хватала его за плечо и тянула вниз, притопывая.
— Ты что, совсем одурела, ты что? — Вадя толкнул ее в грудь.
Надя бессильно ударила его, замычала.
Вадя вытолкал ее с чердака. Спустился сам. Закурил, завалил на спину громыхающий мешок и, пуская дым под нос, быстро потащил на Мантулинскую, в парк. Раскачиваясь, Надя шла за ним. Она ускоряла шаг и, дотянувшись, трогала мешок.
В парке, дождавшись, пока пройдут прохожие, Вадя закинул мешок в пруд.
О деньгах, спрятанных в вольере, Надя не вспомнила.
Хоть и любил ее, но намеренно грубо обращался. У него было убеждение, что жена — с ней цацкаться не моги.
За немногословность ласково прозвал ее: немтыря.
Ходил иногда с ней за руку.
Говорил, шутливо выражая чувства:
— Зря ты дура, а то бы я женился.
Хоть и груб и порой жесток был с ней (и то и то — в меру), но без нее не мог. При том, что беспомощность ее как-то потворствовала его душевному комфорту. Он понимал это так, как если бы эксплуатируемый физический недостаток его собственного ребенка давал бы ему удовольствие приработка.
Но и потерять ее он не боялся. В этом он себя убедил. Есть баба или нет — дело случая. А случай в судьбе, судьба — индейка, да и та в супе, как говаривал Скорыч.
По большому счету Вадя вообще ничего не боялся. Своим бесстрашием он обязан был не безалаберности, но только опыту: знал наверняка, что опасаться стоит увечья, но не смерти. Единственное, чего он боялся всерьез, было вещью невсамделишной. Вадя боялся снов о несуществующем отце.
В этих снах почти ничего не происходило, да и отца в них не было. Фигурировал он там не как образ и не как действие. Существенность отца была больше его физического присутствия: он был источником.
Все эти сны состояли из дороги и начинались с обочины. Вадя не видел отца, но незримо получал от него, как краюшку, сгусток тоски, призыв выйти из этого места и идти по дороге. Это место у обочины — с глубоким кострищем, обложенным кирпичами, с пучком жердей, сидушкой из чурки и доски, скрытое придорожными кустами и отгороженное от ветреного простора поля перелеском — некогда было стоянкой отца. Прежде чем отправиться в путь, Вадя осматривал это место и укладывал в мешок те предметы, которые он помнил из образа детства. Это было самой сносной частью сна: поиск ценностей. Вадя бродил, всматривался в придорожный мусор и время от времени что-то подбирал, рассматривал. То это был веер из четырех ржавых перочинных ножей “Белка”, к которым присохли рыбьи говорящие головы, несчастливые, с перламутровыми щечками, шепчущие: “Ветер, ветер, ветер…” То вдруг из-под вороха листьев вынималась одновременно и целая, и прозрачно разбитая фарфоровая девушка. В полой ее пятке каталась, дребезжа, дробинка, которой он расстрелял статуэтку из “воздушки”. То это был плюшевый медведь с оторванным носом, издававший заикающийся рев. От этого плачущего рева начинала душить врученная отцом тоска и на глазах выступали слезы. То из старой стиральной машины (с эбонитовой звездой лопастного привода и скрипучими валиками отжима) вынимался старый японский транзистор. Из него вытряхивалась труха окисленных батарей, и станции перелистывались роликом, чутко ползшим под подушечкой большого пальца. Фокстрот и диксиленд брызгали, били в уши, и он бережно укладывал приемник на дно рюкзака. Последней из находок непременно оказывалась складная дудка. Она вынималась из разбитого футляра, колена ее составлялись защелкою вместе — и, дунув на пробу, Вадя перевоплощался в сочинение звуков. Его импровизация длилась долго — он играл с упоением, звук продолжал его плоть, взмывшую душевной мыслью, как вдруг он поражался тому, насколько складно у него выходит музыка, при полном неумении въяве. Он тут же терял это волшебство и давал петуха: мощный рев бил из раструба в лицо — оглушительный, тревожный, он пробирал, перетряхивал нутро, закладывал уши. И теперь в полной глухоте Вадя следовал призыву отправиться в путь.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу