Глеб Тригорин - Стезя. Жизненные перипетии

– А ну, Фриц, выходи. Чё, наложил от страха?

Дрожащими руками, натянув штаны и подняв руки, немец вышел. Подбежали бойцы:

– Смотри, немчура, в сортире решил отсидеться. Товарищ капитан, тут Некрасов немца поймал, прямо на очке, даже зад не успел подтереть. Фу, как воняет.

Все захохотали. Подошёл Истомин. Внимательно осмотрев пленного, он спросил его по-немецки. Мы ничего не поняли из этого разговора.

Старик замолчал, а затем чуть слышно, тускло добавил: «Лучше бы и не открывал её совсем».

Выслушав немца, товарищ капитан обратился к нам:

– Он из интендантской роты. Говорит, что танки генерала Гудериана уже далеко отсюда, где-то за Минском. Так что товарищи красноармейцы мы в глубоком тылу врага. Поэтому: осмотреть хутор, собрать съестное. Уходим через тридцать минут.

Собрав, что смогли – сразу двинули, пока немцы не нагрянули.

Всё это время я присматривал за фрицем. Потом, когда двинулись, подумал: а фашиста куда? Быстро прикинув, что к чему, обратился к командиру:

– Товарищ капитан, а немца куда? Чё, так и будем с собой таскать?

Константин Иванович на минутку задумался, а потом ответил:

– Будем таскать. Он – военнопленный.

Возиться с этим фрицем у меня не было никакого желания. Но куда его девать? Это же враг. Невольно, я дальше развил свою мысль и сам поразился её логике: убить. Убить человека. Вот он передо мной – враг, фашист, который посягнул на мою землю, топчет мои луга и леса, убивает невинных людей. Но что-то холодной змейкой проползло у меня по спине. Внимательно разглядывая немца, я вдруг понял: не похож он на врага. Худой, болезненный, в очках; смотрит затравленно. Тут же отогнав эту жалостливую мысль, подумал: «Жалеешь, гуманный, человека в нём разглядел, а он небось не пожалел бы тебя, попадись ты к нему. Забыл, как тебя немецкий летчик развлекал, аж в штаны от радости наделал». Такие думы владели моим сознанием тогда.

Всматриваясь в сутулую спину немца, покрытую морщинами тонкую шею, я на ходу соображал: «А сколько километров от нашей заставы до Минска? Сто, двести? А может больше? Если немцы за Минском, это сколько ещё километров нам идти? Ведь по прямой не пойдешь – нарвёмся на фрицев. Опять куролесить по лесам? Это сколько нужно пройти, чтобы добраться до наших?» От этих дум мне стало не по себе. Тоска и отчаяние овладели мной. Шансов, что мы доберёмся до своих, фактически – никаких. Что же делать? Мысль, что придётся умереть, как молния пронзила меня. Я не хотел умирать. Я хотел жить. У меня даже девушки не было. Как-то всё быстро пролетело, что не получилось, не успел познакомиться. Хотел стать героем, попасть на войну, и вот попал. Но от этого не становилось легче. Война существовала, она была вокруг меня, она настойчиво и властно брала меня в свой кровавый водоворот.

Тревожные мысли назойливо лезли в голову: «Может там, за кустами притаились фашисты. Мы подойдём, и они откроют стрельбу. Пуля попадёт в меня, и я умру. Стой, а если не попадёт? Если я останусь жив, то тогда что? Плен, предательство?» Услужливое воображение сразу подсунуло картинку. Немцы, окружив меня, громко смеялись, пугая автоматами. Один, изловчившись, больно пнул меня прямо по заду. Всё это было настолько реально, что я невольно почувствовал боль в пояснице и ниже.

Не в силах бороться со своим отчаянием я обратился к товарищу капитану:

– Константин Иванович, а сколько километров от Минска до границы?

Истомин шёл впереди, чуть слева. Он промолчал, а затем, повернув голову, ответил:

– Может триста, может триста пятьдесят.

У меня что-то ёкнуло внутри, и подлые мысли словно взбесившись, закружились в голове: «Триста пятьдесят километров. Прибавь к этому расстояние, куда ушли эти проклятые танки; это сколько получается?» От этой арифметики у меня голова пошла кругом. «Не менее пяти ста. Это ж когда мы пройдем столько?» Я пал духом. Зачем только спросил? Теперь успокоился. Шагай себе пятьсот километров и в ус себе не дуй. А немцы будут ждать тебя, пока ты притопаешь? Мол, отстал там какой-то Некрасов, не подождать ли нам его? Видать устал, бедолага? Они же вон как прут – только шум стоит. Танки генерала, как он сказал, фамилию забыл». Эти умозаключения окончательно сломили меня. Согнувшись, сгорбившись, я уныло брёл вслед за своими товарищами.

Тяжесть гнетущих мыслей совершенно опустошили меня. Усталость, голод, тяготы и потери последних дней, казалось, надломили мою волю и поколебали веру. Поглядывая, время от времени исподлобья на фашиста, я потихоньку открывал для себя новые истины: «Вот, цацкаемся с этим фрицем, кормим, сторожим его. А на кой чёрт он нам сдался? У самих еле-еле душа в теле, а ещё этот фрукт». Немец, как бы разгадав мои мысли, оглянулся и, с виноватой улыбкой заискивающе проговорил: «Их нихт национал– социалист. Гитлер капут, Гитлер – шлехт».