Анна Лихтикман - Поезд пишет пароходу

— Нет, — твердо отвечала Ципора, кутаясь в шарф, с которого забыла снять ценник.

— Сожалеете ли о совершенных покупках? Пытаетесь ли их обменять?

— Нет. С чего бы это. Никогда!

…

— Анкеты закончились! — объявила Уриэлла, сидевшая рядом со мной. — Все, отпахали. Пошли посидим на крыше!

Я и не заметила, что день, который я собиралась провести в одиночестве, подходил к концу.

— Точно, на крышу! Пока солнце не зашло, — подхватил Нив.

Через пожарную лестницу мы вышли на крышу одного из корпусов. Здесь все еще было тепло. Мы уселись на широком бортике.

— Давно волонтеришь? — спросил меня Нив.

— Нет, совсем недавно.

— А где учишься?

— На педагогическом, — ляпнула я первое, что пришло в голову.

— А почему работаешь здесь, а не с детьми?

— Дети — отстой, — ответила за меня Уриэлла. — Со стариками в тысячу раз интересней.

— Тоже мне интерес, — усмехнулся Нив.

— Нет, правда. На старом лице все написано, а молодое — как резиновое.

— Поменяешь свое резиновое на старое? — заржал Одед. — Сделай пластику с морщинами. Тоже станешь интересной.

Уриэлла хотела возразить, но махнула рукой:

— Ладно, не веришь мне — не надо. Мне правда нравятся старые лица.

— Ну да… Морщинки-лучики, мудрость, доброта, приятие… Знаешь, что меня реально бесит? — Одед и в самом деле злился уже по-настоящему. — То, что правду о стариках нам не говорят.

— Это как? — удивился Нив.

— Вот у меня, например, дед был дико глупый, хоть и главный экономист. Просто по-человечески глупый — это все в семье знали. При ясной голове мог такую хренотень понести, что блевать хотелось. Ну и где она, его мудрость, а? И с добротой та же фигня. У добрых она есть, а у злых к старости не появится. Но это никто не признает почему-то. Прям мировой заговор.

— И я, значит, в нем участвую? — сощурилась Уриэлла. — Ну и на кой мне это нужно, по-твоему? Мне что, платят?

— Не платят. Ты просто собираешься дожить до старости, вот тебе и выгодно рассказывать эти отстойные майсы.

— А ты не собираешься?

— He-а… Я в Мексику уеду. Или в Чили. Там все честно. Съел все зубы — сдох в пятьдесят.

Я почувствовала, что голодна. Хотела уже открыть рюкзак и достать бутерброд и бутылку с соком, но вспомнила, что там вещи Стеллы. А вдруг кто-нибудь из этой веселой компании увидит парик и начнет задавать вопросы? Я отвернулась, поставила рюкзак на перильца, ограждающие бортик крыши, и стала шарить в нем рукой. Рюкзак вдруг выскользнул у меня из рук и полетел вниз.

— Давай сбегаю, принесу, — сказал Нив.

— Да ничего, я сама. — Не хватало только, чтобы Нив увидел все, что могло оттуда высыпаться. Какого черта я взяла с собой парик, грим и весь этот маскарад! Только теперь я осознала, как подозрительно он выглядит в рюкзачке студентки.

Я перегнулась через бортик, чтобы увидеть, куда именно упал рюкзак, но на асфальте валялись лишь осколки бутылки из-под сока, рюкзака не было.

— Так вот же он! — Уриэлла указывала на балкон этажом ниже. — Смотри, как аккуратненько лежит: прямо под нами.

К счастью, это был общественный балкон, на который можно было выйти прямо с лестничной клетки. Я сбежала вниз и увидела, что рюкзачок раскрыт и несколько мелких предметов выпали из него еще во время полета. Бутерброд, видимо, как и сок, упал вниз: на балконе его не было. Зато там были кошелек и расческа, застрявшая у перил. Одежда и парик остались в рюкзаке, я облегченно вздохнула, но тут же почувствовала, что по спине словно холодной ладонью провели. Паспорт! Он приземлился на наклонную стену — одну из граней корпуса-комка, и тем, кто жил за треугольным окном, ничего не стоило протянуть руку и взять его, а заодно и дополнительный вкладыш, белевший чуть поодаль. Хуже и быть не могло: у того, кто поднимет бумаги, в руках окажутся сразу два документа — подлинный, на Михаль Долев, и поддельный, на старуху Стеллу. Этот вкладыш я смастерила собственноручно на компьютере и распечатала на обычном цветном принтере. Бумажка кое-как могла сойти за настоящий документ, если не вынимать ее из-под мутноватого пластика обложки. Я лишь раз предъявляла паспорт в аптеке, но ни в каком более серьезном месте никогда не решилась бы его показать. И вот они, обе бумажки — на виду, словно карты беспечного игрока.

— Эй, ты скоро там? — спрашивали Нив и Уриэлла, перегнувшись с крыши.

— Да, минуточку, — крикнула я, — мне как раз позвонили, сейчас приду.

Я просунула руку сквозь прутья балкона, но дотянуться до чертовых бумажек было невозможно. Зато я дотянулась до поверхности скоса, на котором лежали бумажки, и провела рукой по мозаичному покрытию. Оно было шероховатым, и это меня ободрило. Я надела рюкзачок на плечи, перелезла через перила и спрыгнула на наклонную стену. Убедившись, что подошвы туфель не скользят, я, не разгибаясь, на корточках стала продвигаться вперед. Я добралась до паспорта и засунула его в карман, оставалось лишь дотянуться до поддельного вкладыша, я протянула руку, но тут подул ветерок, и бумажка соскользнула чуть ниже. Что-то насмешливое, прямо-таки издевательское было в этом легком движении, словно ветру вдруг захотелось со мной поиграть. Пришлось двигаться дальше. Плоскость здесь уже не была такой пологой, но я рассчитала, что сумею дотянуться до бумажки. И тут что-то изменилось: я уже не продвигалась вперед мелкими шажками, а скользила. Поверхность здесь была мокрой, здесь, видимо, разбилась бутылка с соком. Ступи я чуть правее или левее, этого бы не случилось, но теперь я словно была на льду: как я ни пыталась замедлить движение, мне это не удавалось. Я опрокинулась на спину. Что теперь делать? Звать на помощь? Надо мной было синее вечернее небо, и вдруг откуда-то оттуда, с неба, я услышала: