Александр Бушковский - Праздник лишних орлов [сборник]

Но вот он открывает глаза.

Вы никогда не наблюдали за лицами просыпающихся людей? Пока они еще на границе между сном и явью, это интересно и удивительно. Если верить в то, что сон – это брат смерти, то утреннее пробуждение – как рождение на свет. Проснувшаяся душа еще не знает, как ей быть в этом неизвестном, непонятном для нее мире, и лица людей растерянны и одиноки, даже если их много. На них нет выражений, они словно застыли в мгновении между радостью и горем. Просыпающиеся люди неосознанно готовы принять и то и другое. Узнать и почувствовать. Посмотрите им в глаза – на миг вас поразит необъятность этой вселенной.

И постепенно души большинства людей снова задремлют, чтобы их тела начали двигаться по привычной для них системе координат – без помех, возникающих при пробуждении души. На лицах появятся разные выражения, и глаза можно уже отвести.

Появившись на свет, человек слегка хмурится. Больше он не хочет притворяться спящим. Ему нужно поднять себя с постели. Как это происходит, могут видеть только рыбки в круглом аквариуме. Он сжимает зубы, морщится, упирается правой рукой в подушку и долго садится. Левая, сухая, рука согнута в локте и прижата к боку. Некоторое время он сидит, опустив ноги на пол и не шевелясь, потом наклоняется вперед и отрывает себя от постели. Ему удается разогнуться без стона, просто зажмурившись. Теперь он дойдет до подоконника и обопрется на него. Он почти не хромает. Он смотрит в окно. Тот же пейзаж, что и вчера, тот же серый город. Зима без солнца и снега, мокрый ветер несет и гонит прохожих, рябит океаны луж.

На подоконнике лежит футляр, обтянутый черной кожей. Подумав, человек открывает его и достает из синего бархата внутренностей трубку, набитую с вечера. Делает несколько глубоких затяжек, скосив глаза на огонек, затем выколачивает ее в пепельницу и убирает обратно. Потом осторожно потягивается, достает из шкафчика жестянку с кормом для рыбок и идет к аквариуму.

Он не мучит своих питомцев ожиданием трапезы и не устраивает себе зрелища из драки за еду. Здесь ее хватит всем. И глуполицым рыбам-попугаям, и элегантным скаляриям, и даже стеснительным сомикам возле самого дна. Это только его маленький и уютный водный мир, с коралловым гротом, водорослями, ласковым искусственным солнцем и даже настоящим водопадом на атолле посреди океана. Хищников здесь нет.

Уехать, что ли, в южную страну и остаться там жить, сидя на берегу и глядя на сильные океанские волны? Здорово все-таки было тогда на Тенерифе, с друзьями! Вот фотография на стене, все еще в сборе, все смеются, все согласны, что остров – это место, где хорошо бы встретить старость. Плюс двадцать пять круглый год, синяя вода, вечная весна, улыбающиеся лица… Вот он сам, а вот Лехи, самого близкого, уже нет в живых, Жека сидит, Славян просто исчез, пропал без вести. Те из них, кто остался в живых, теперь не встречаются, хотя, конечно, помнят этот рай. Нет, он туда не уедет. Пока. Пока здесь его держат остатки дел и чувств. Лень, боль и страх… Месть… А потом наплевать бы на все…

Пока рыбки суетливо завтракают, он смотрит на них, улыбаясь, и не выдерживает – закуривает сигарету. Все равно со здоровым образом жизни уже давно покончено. Сейчас сварить кофе, а потом в душ. Тепленький, без экзекуций. Он снова осторожно потягивается. На левом боку ярче проступает кривой белый шрам, а на плече, груди и спине розовеют пятнышки величиной с мелкую монетку, как отметины нестарых прививок от оспы. Это следы пуль от пистолета ТТ и от операций по их удалению.

Три года назад это все же случилось…

– Здорово, брат Пух. Как сам? – Голос доносится из телефона, как из подземелья или, наоборот, из космоса.

– Нормально. Ты где? Еле слышно тебя…

Пауза. Гул и шелест в эфире.

– Я на острове. Не хочешь заехать на денек, проведать? Горе дорогу знает.

Теперь помолчал Пух.

– …Ладно, сейчас ему позвоню, мы все решим, жди.

Конец связи. Вот и весь разговор. На острове! Ну Фома! Никогда не расскажет, не объяснит, не попросит. «Не хочешь?»

А еще за три года до этого Пух почти случайно узнал, что Фома, весь простреленный, угодил в больницу. Никто не понимал, как после восьми попаданий из двух ТТ можно остаться живым и, мало того, в шоке мертвой хваткой вцепиться в убийцу.

Пух с Горем сели тогда в автомобиль и за полсуток через весь Север пропылили тыщу двести до больницы. Представившись уголовным розыском, показали сержанту в приемном покое свои липовые удостоверения. Тот привстал было, но, увидев лица, нерешительно сел обратно за стол. Они почти бегом поднялись по лестнице в палату. Фома был один, он лежал на койке весь желтый, перебинтованный по груди, животу и рукам, и сукровица, сочащаяся сквозь бинты, засыхала бурыми пятнами на простыне. Но голова оставалась целой, неперевязанной, хотя на лице, возле правого глаза, темнел ожог. Этот ожог приковал взгляд, заставив Пуха оцепенеть. Пороховой ожог! Значит, Фома боролся с убийцей и уворачивался, когда тот стрелял в упор.