Грим - Никита Никуда

Словно новое зренье сообщилось ему. Миф о том, что ослам свойственно слышать и видеть покойников, был ему и раньше знаком. И не только покойников, но и живых, находящихся в значительном отдалении. Как бы оба мира явились ему - грады суетных и долины мертвых, селения и проселки, по которым бродит моя родина, ищет нищими счастья себе. Вновь открывшийся дар ясновидения утверждал, что брожение это не имеет пределов во времени, и его цель недостижима, как недостижима любая нечетко поставленная задача, всяческая расплывчатая мечта.

Солнце стронулось с места и поднялось несколько выше, время качнулось, пошло, и казалось Антону, будто оно протекало сквозь него. Прекрати он жить и дышать - время опять встанет.

Всадник окончательно замолчал и на Антоновы возгласы не отзывался, как ни кричал, как ни крутил он своей ослиной башкой. Что-то зловещее было в его молчании, да и в нем самом, в этом колене, что било его в бок - этот неназванный наездник, подумал Антон, пребывая с ним в бессознательном тождестве, словно бесом безмолвия был, словно нес Антон вместо всадника тьму, и эта тьма питала его, обращая в многокопытное чудовище. Он без особых усилий напряг мослы, мозги, мускулы и разогнал себя так, что только деревья рябили. Да ноги мелькали, всякий раз попадая копытами на тропу, что проявлялась под ними только тогда, когда они собирались ее коснуться. Звенящий звук, что всадник назвал пеньем души, становился все явственней, безошибочно указывая направление, словно сигнал исходил от искомого: найди меня. Словно рефлекс отзывался на стимул или пес на свисток Гальтона, не слышимый для простого смертного, если этот смертный не пес.

Сила, помноженная на стимул, прибавляла ему прыти, он не чувствовал устали и не замедлил бег до тех пор, пока он не встал, словно вкопанный, перед зрелищем города в знойном мареве, что внезапно открылся ему, едва только кончился лес.

Лес плавно переходил в общественный парк, над парком парили этажи высоток.

Я не могу войти в этот город в таком виде, подумал Антон.

- По себе соскучился? - подал голос наездник. - Так не стой ишаком безмозглым, возвращайся в себя.

Хорошо бы, подумал Антон. Но как?

- Не можешь выйти из образа? Да ты силься, силься, - потешался седок. - Хорошо. Я помогу тебе.

Движеньем руки, каким дают подзатыльники, он сбросил с ослиной головы венок. На этот раз Антон даже зажмуриться не успел, настолько мгновенно обратное превращенье произошло. Он вдруг обнаружил себя верхом на осле, который встряхнулся и сделал шаг. Город приблизился.

- Постой, - спохватился Антон. - Не могу же я въехать в него на осляти. Да еще на таком, с коровьим копытом.

- Ни ослом, ни на осляти... Хочешь на белом коне? Или белым конем? И не такие люди ослами не брезговали, - сказал осел. - Христос на осле в Иерусалим въехал. А так же Мария из Египта на осле путешествовала. Не трепыхайся, дурак.

На дурака Антон предпочел обидеться. А когда потребовал извинений, осел тоже вдруг заупрямился и не подумал взять свои словеса восвояси. Некоторое время они перепирались, бранясь, осел кричал на него, он кричал на осла, они даже чуть, было, не сцепились.

- Изволь, - согласился, наконец, ослик. - Иди пешком.

Так они и вошли в город бок о бок, взаимно обиженные друг на друга.

Дорожки, что разбегались в четырех направлениях, были вымощены и тщательно выметены. Прямо перед ними открывался проспект.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Над миром брезгливо брезжило. Мы поднялись. Со стороны города доносилась собачья брехня, кричали петухи, распуская слухи, а значит, бивак мы разбили недалеко от кесаревой птицефабрики, догадался я.

Очутившись после всех приключений на своем берегу, я чувствовал себя поначалу великолепно. Словно второе рождение пережил. Бодрость и новые планы переполняли меня.

Одежда наша высохла, но настолько пропиталась зловонием, что пришлось нам ее почти всю, кроме шляп, скинуть и некоторое время идти голыми. Деньги и документы я по-прежнему под шляпой держал, пистолет же, ибо некуда сунуть, пришлось нести на виду. Возможно, поэтому две заблудившиеся притязательницы, не особо кобенясь, при первом моём намеке разделись прямо при мне и передали нам из одежды всё то, что на них только что было.

Кладоискательницы отбежали и скрылись в кустах, а мы приоделись. Причем при разделе одежды мы опять подрались, только на этот раз Маринка обозвала меня шлюхой, а ударил я. Я был гол, голоден, зол: заслуживаю снисхождения. Хотя должен признаться, что шорты с ограбленной женщины были мне велики, но зато имели нашлепку на заднице, а Маринкины нет, так что я их веревочкой подвязал, а пистолет за веревочку сунул.