Грим - Никита Никуда

- Огнеупорщиц?

- Нет, это совершено другие. Те рыжие, а эти - какие попало.

- Как же он взял и соединил, если умер задолго?

- А так, - отрезала рыжая, видимо, сама не понимая в этой теософеме ни аза, хотя и продолжала сыпать слова: перевоплощение, возрождение, бессмертие. Готовность к самосожжению. - Я это не все поняла, - наконец призналась она. - Не успела. Это так глубоко, что не под силу.

- При желании можно и в дождевой луже глубину найти. Особенно если вода мутная.

- Да и не обязательно все понимать. Хлещись себе, знай, покуда дух из тебя вон - не воспарит ради свободного созерцания господа. Чтобы душа, выйдя на свободу из тела с чистой совестью, могла без стыда и безвинно в очи ему глядеть.

Вот, опять. Если умер он, то кому глядеть?

- Катастрофа накатывает, - мрачно пророчествовала Маринка, идя впереди и не оглядываясь. - Конец мира уже недалек. Угасание света уже началось, и ныне он не так ярок, как во времена добродетели.

- Будет потоп? - спросил я.

- Потоп уже был и благополучно пережит человечеством. Благодаря тому, что человек очень текуч. Потому что его организм состоит в основном из воды и лишь у архангелов - из огня и гнева на нас. Миру нужно очищение огнем, прежде чем ему совсем пиздец придет. Но это должен быть чистый огонь. Ибо грязным только небо коптим. Греем небеса понапрасну.

- Сперва разжигаете похоть, потом гасите, - сказал я, путаясь в противоречиях. - Поджигаете амбар и сами тушить накидываетесь. Весьма непоследовательное верование.

- Клин клином, - сказала она. - Иначе не перекорить проклятого беса. Похоть есть огнь в человеке, его, так сказать, приятная сущность, наслажденческая ипостась. Только похоть в человеке живет, а огонь - в древесных поленьях. Соитие высвобождает любовь, так же, как горение высвобождает огонь, заключенный в древесине. И разделяет ее на огонь, пепел и дым. Ну что такое половая любовь, не сопровождаемая пыланием страсти, без всякой огневой поддержки? Дым. Или представьте, что перед вами тарелка пельменей. Представили? А теперь съешьте ее. Съели? Сыты? Нет? Вот так и любовь. Никакого удовлетворения, покуда вы эту свою любовь в постель не затащите...

Она продолжала трещать, но я про это не слушал уже, догадавшись, что все эти ее разглагольствования со слов майора, не что иное, как банальность за громкими словесами, шифрование пустоты. Головы он морочил им, добиваясь каких-то своих целей. Я включился только тогда, когда она снова упомянула о Самуиле.

- Что-что?

- Это нам с Самуилом явление - ну то, с печенью на плече - и послужило толчком к его размышлениям. Уж не знаю, как он все это между собой увязал и одно из другого вывел. Вернее, он мне все доходчиво объяснил, да сейчас у меня все опять спуталось.

- Так это явление не только геологу-одиночке, но и тебе было?

- В натуре - геологу. Но я с тех пор столько об этом думала, что стала себе тоже его представлять довольно ясно. Мне кажется, что он походит на вас. Если б не было у меня этого внутреннего чувства, я б еще вчера от вас к кому-нибудь другому ушла. А до этого было у него Красное знаменье. Видение мирового пожара.

- Так ты там тоже была не на последних ролях?

- Считалось, что я Жар-птица, а он - Феникс. Вот и все. Ах, как он меня ревновал, с пожаров заскакивал. Думал, я без него с кем-нибудь путаюсь. А меня и правда - возбуждают пожары. Он даже нервничать стал по ночам. И усердствовать через каждые шесть часов, так что в привычку вошло. Вошло, а теперь не выйдет никак.

- Ревновал, но к Антону тебя заслал?

- Что же делать, - сказала она, - ревновал. А пуще всего боялся, что Антон сделает мне ребенка или какую-нибудь другую гадость.

Мне пришло в голову, что эти двое и споили племянника моего. Чтобы под шумок, пользуясь его пьяной доверчивостью, все из него выведать.

- Ничего подобного не было, - заявила она. - А пьянство свое он объяснял хандрой, то есть причинами метафизическими. Я как поняла, что это у него надолго, а про казну он не знает ничего, так снова ушла.

На этом я прекратил расспросы. Хотя и было мне интересно: ушла, но как? Тайком? Любя? Нагишом? Не оглядываясь? Время для этого, я полагал, будет еще.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Лес расступился. Тропа, подсыпанная щебнем, о которую он в клочья истрепал китайские кроссовки, приостановилась, разделялась натрое, образуя развилку - вилы, трезубец их трех троп. Левая тропинка несколько в гору шла, прямо ровен был путь, правая же под уклон скатывалась. Он машинально ступил вправо, не сообразив, что любой спуск рано или поздно приводит к какой-то воде.