Сергей Антонов - Васька

— Три лошади?

— А как же. Корень и две пристяжных. Мироеды мы. Кровь с батраков сосали…

У Гоши сильно звенело в ушах — в штольне стало еще жарче и противней запахло гнилушками.

— Вы меня замучили, Рита, — сказал он. — Сдаюсь. Праздничный очерк сорван… И все-таки я напишу… Я напишу про людей глухих, бессердечных… про людей, бесчувственных к будням и праздникам, — он торопился и сбивался немного, — которые издеваются над человеком за то, что он не такой, как они…

В забое трижды ударило мощно и тупо. Землю под Гошей тряхнуло.

— Что это? — вздрогнул он.

— Взрывники вдарили, — ответил Осип.

Лампочки заволокло желтоватым дымом. Две девчонки, смеясь и кашляя, пробежали к подъемнику. Гоше показалось, что Чугуева и Осип тронулись с места и вместе со стойкой, лампочкой и табличкой «Аварийный запас» одним слитным куском медленно, как вокзальный перрон, поплыли не уплывая…

Очнулся он через несколько минут.

Голова его лежала на резиновом колене Чугуевой. За шиворотом было мокро. Чугуева заливала ему в рот жестяную воду.

— Ну чего? — спросила она брюзгливо-ласково. — Отошел, плимутрок? Эва зашелся. Угорел?

— Аппарат… — пробормотал Гоша.

— Нужен мне твой аппарат. Вон он, на гвозде. А ну-ка садись. Сидишь?

— Сижу.

— Вот и ладно.

— Что это такое со мной, не пойму, — засмущался Гоша. — Воздуха не хватает, что ли?

— Не жравши ты, вот что. Ись хочешь?

Гоша застенчиво улыбнулся.

— Обожди, — Чугуева добыла из комбинезона сайку с маком, оторвала половину. — Кусай быстрей, пока Осипа нет.

Гоша стал глотать и давиться. А Чугуева глядела на него скорбным, тысячелетиями отработанным бабьим взглядом.

— У тебя мать хоть есть? — спросила она.

— Померла.

— Кто за тобой ходит-то?

— Тетя была, мамина сестра. Теперь никого нет.

Чугуева слушала внимательно. Неровное носатое лицо ее светилось сочувствием. Внимательно смотрели сине-зеленые, как зеркальное ребро, глаза, и случайная капелька цемента, застывшая над верхней губой, красила ее не хуже, чем обдуманная мушка очаровательной Помпадур. Особенно милыми были ямочки, возникавшие на мягких щеках, когда она собиралась, но не решалась еще улыбнуться.

— Я тебя задерживаю, — пробормотал Гоша. — Прости. Я сейчас.

Почуяв в его голосе нежность, она рассердилась:

— Ладно, собирайся! Тоже мне плимутрок. Чего вас в газете, не кормят, что ли?

— Да я не газетчик, Рита. В газету я не писал никогда. Пишу стихи, а их не берут. И не берут не потому, что плохие, а потому, что я не такой, как все. А вот как про тебя писать, знаю.

— Это как же?

— Сейчас скажу. Надо показать, как крестьянин волей революции превращается в рабочего. А воля революции беспощадна. Когда она переделывает человека, у него хрустят кости. Моя тема, понимаешь? Трагедийная тема. А ты не хочешь помочь.

— Заругают?

— Не то слово. Я праздничный номер сорвал.

— Вот грех-то! — Она поглядела на него озадаченно. — А ты перетерпи. Про железных быков знаешь, другое всякое, чего тебе про меня писать?

— Одно другому не мешает.

— А я говорю, не надо про меня. Отступись. — Она таинственно оглянулась. — Недостойная я.

— Что ты, Рита! Ты первая ударница в бригаде!

— Ударница, а недостойная. Отступись.

— Да почему?

— Окаянная я, проклятая… Ясно?

— Далеко не ясно.

— Ясней тебе пояснить? Ну, ладно…

Лицо ее стало покрываться крупными каплями пота так быстро, что Гоша испугался. Далеко наверху, в забое, припадочно заколотил отбойный молоток.

— Нет. Не скажу, — вздохнула она. — Гадина я подколодная, вот и все. Ступай.

Гоша улыбнулся и протянул:

— А я, кажется, кое-что понимаю.

— Вот и ладно. Понимаешь и ступай.

— Про трех лошадей правда?

Она невесело усмехнулась.

— Какая это правда? Правда пострашней. Отступись, добром тебе говорю. Ступай.

На щеках ее замерцали херувимовы ямочки. И Гошу осенило: как же он умудрился забыть про фотографию? С фотографии надо было начинать. Самый надежный способ задобрить девицу — направить на нее объектив. И снимок получится уникальный: ударница метро в мокрой штормовке, с производственной мушкой над губой, в подземной штольне, возле коппелевской вагонетки. Такая фотография — сама наполовину очерк.

— Я ухожу, Рита, — сказал он. — Но на прощанье у меня к тебе просьба. Одна-единственная.

— Какая еще?

— Пустяковая. Мне нужна твоя фотография.

— Где я ее возьму? У меня нету.

— А я сниму. Я…

— Да вы что, смеетесь? Осип! — крикнула она резко. — Готов, что ли?