Иэн Макьюэн - В скорлупе

Полиция уходит. Мать поднимается по лестнице тяжелым шагом. Рукой крепко держится за перила. Раз, два — пауза, раз, два — пауза. То и дело она издает тихое гудение на падающей ноте — жалостливый или грустный стон выходит через ноздри. Нннг… нннг. Я ее знаю. Что-то назревает — прелюдия к расчету. Она придумала каверзу, сочинила план, злую сказку. Теперь эта фантазия отделяется от нее, уходит за границу, мимо пустых караульных будок, как я сегодня днем, только в обратном направлении, — чтобы восстать перед ней в реальности общества, неотвратимой прозе рабочих будней, человеческих контактов, назначенных встреч, обязанностей, видеокамер наблюдения, компьютеров с нечеловеческой памятью. Короче говоря — в виде последствий. Задумка показала ей зад.

Разбитая выпитым и недосыпом, несет меня наверх и к спальне. Никто же не думал, что так получится, говорит она себе. Это я просто со зла, по глупости. Я повинна только в ошибке.

До следующего шага недалеко, но для него она еще не созрела.

Мы приближаемся к спящему Клоду — бугру, колоколообразной кривой звука, приглушенного покрывалом. На выдохе — долгий запорный стон, под конец — с завитушками электрических шипящих. Затем длительная пауза, которая могла бы тебя встревожить, если бы ты его любил. Это последний его вздох? Если не любишь — есть надежда, что последний. Но, наконец, короткий жадный вдох с присвистом подсохшей от вентиляции мокроты, и в продувной кульминации — ликующий мурлык мягкого неба. Повышение громкости сообщает, что мы уже близко. Труди произносит его имя. Чувствую, что ее рука тянется к нему, когда он скатывается вниз на шипящих. Ей не терпится, ей надо разделить с ним успех, и она касается его плеча без нежности. Он полуоживает с кашлем, как машина его брата, и несколько секунд ищет слова, чтобы задать вопрос.

— Какого…

— Он умер.

— Кто?

— Черт! Проснись!

Выдернутый из самой глубокой фазы сна, он вынужден сесть на край кровати — о чем жалобно сообщает матрас, — и подождать, когда нервные контуры возвратят его к истории его жизни. Я еще слишком молод и должен принимать это устройство на веру. Итак, на чем он остановился? Ах да, пытались убить брата. Наконец он снова Клод.

— Вот тебе раз!

Теперь он, пожалуй, встанет. Шесть часов вечера, замечает он. Освеженный сном, он встает, атлетически сгибает и разгибает руки с треском сухожилий, затем перемещается между спальней и туалетом, насвистывая весело, с богатым вибрато. Я слышал много легкой музыки — это тема из «Исхода». В ложно-романтическом духе, помпезная, на мой свежий слух, а для Клода — искупительная оркестровая поэзия. Он счастлив. Тем временем Труди молча сидит на кровати. У нее накипает. Наконец она унылым голосом рассказывает ему о посетителях, любезных полицейских, о найденном теле, о предварительной версии — самоубийстве. На каждое сообщение, преподносимое как дурная весть, Клод откликается бодрым «Прекрасно». Нагибается со стоном, чтобы завязать шнурки.

Она спрашивает:

— Что ты сделал со шляпой?

Речь об отцовской широкополой шляпе.

— Ты не видела? Отдал ему.

— Что он с ней сделал?

— Держал в руке, когда уходил. Не беспокойся. Ты беспокоишься.

Она вздохнула, задумалась.

— Полицейские вежливо себя вели.

— Утрата и прочее.

— Я им не верю.

— Не дергайся.

— Они еще придут.

— Не. Дергайся.

Эти два слова он произносит с нажимом, со зловещей цезурой. Зловещей или раздраженной.

Сейчас он опять в ванной, причесывается, уже не свистит. Атмосфера меняется.

Труди предупреждает:

— Они хотят с тобой поговорить.

— Конечно. Брат.

— Я сказала им о нас.

Он отзывается не сразу.

— Глуповато.

Она откашливается, пересохло во рту.

— Ничего подобного.

— Пусть бы сами выяснили. А то подумают, ты что-то скрываешь, нарочно забегаешь вперед.

— Я им сказала, что Джон переживал из-за этого. Еще одна причина, чтобы…

— Ну-ну. Неплохо. Может, даже правда. Но. — Он замолкает, не решив еще, что ей следует знать.

Что Джон Кейрнкросс мог бы убить себя из-за любви к ней, если бы она его раньше не убила, — в этой мысли задним числом есть вина и трогательность. Думаю, ей не понравился небрежный и даже пренебрежительный тон Клода. Но это только догадка моя. Как ни близок ты к другому человеку, внутрь к нему не влезешь, даже если ты у него внутри. Думаю, она обижена. Но ничего еще не говорит. Мы оба знаем, что скоро до этого дойдет.