Иэн Макьюэн - В скорлупе

Деревянный голос, доносящийся, словно из-за кулис в провальной постановке жуткой пьесы, говорит с лестницы:

— Нет, я придержал для него стаканчик. Помнишь, ведь это он нам сказал про то кафе.

Это говорит Клод, спускаясь к нам. Трудно поверить, что это чересчур точно рассчитанное появление, эта корявая, неправдоподобная реплика отрепетированы глухой ночью, двумя пьяными.

Полистироловый стакан с прозрачной крышкой и соломинкой стоит в холодильнике — сейчас его дверь открыли и закрыли. С материнским придыханием «Пей» Клод ставит стакан перед отцом.

— Спасибо. Но вряд ли в меня полезет.

Уже вначале ошибка. Зачем подает питье презираемый брат, а не чувственная жена? Или надо, чтобы он продолжал говорить, и тогда, будем надеяться, он передумает? Надеяться? Вот как оно обстоит — как строится история, когда мы знаем об убийстве с самого зарождения плана. Мы невольно принимаем сторону преступников с их нечистым замыслом, машем с набережной, когда отчаливает их суденышко злых намерений. Счастливого плавания! Это нелегко, это достижение: убить кого-то и остаться на свободе. «Идеальное убийство» — успеха. А идеал едва ли достижим для человека. На борту что-то может пойти не так, кто-то споткнется о размотавшийся канат, судно отнесет слишком далеко на юг или на запад. Тяжелый труд, и во власти непостижимых стихий.

Клод садится за стол, деловито вздыхает и разыгрывает свою лучшую карту. Легкая светская беседа. Или то, что ему представляется светской.

— Эти мигранты, а? Ну и дела. Как они завидуют нам, там в Кале! Джунгли! Слава богу, что есть Ла-Манш.

Отец не может удержаться.

— «Земля людей, счастливый бриллиант, оправленный в серебряное море, служащее оплотом для него противу всех завистливых попыток» [17] У. Шекспир. «Ричард II», пер. Д. Михаловского. .

Эти слова поднимают ему настроение. Кажется, слышу, как он пододвигает к себе стакан. Он говорит:

— А я скажу: приглашайте их всех. К нам! Афганский ресторан в Сент-Джонс-Вуде.

— И мечеть, — говорит Клод. — Или три мечети. И тысячи зверей, которые бьют жен и измываются над девочками.

— Я тебе рассказывал про мечеть Гохаршад в Иране? Я видел ее однажды на рассвете. Стоял в изумлении. В слезах. Ты не можешь вообразить эти краски, Клод. Кобальт, бирюза, лиловая, шафран, бледно-зеленая, снежно-белая и все, что между ними.

Я ни разу не слышал, чтобы он назвал брата по имени. Отец воодушевлен. Он распускает перья перед матерью, показывает ей по контрасту, кого она теряет.

Или хочет уйти от липких размышлений брата, который говорит сейчас осторожным примирительным тоном:

— Иран не знаю. Но в Шарм-эль-Шейхе отель «Плаза» — прелесть. Такая отделка. И жара, на пляж даже не тянет.

— Я понимаю Джона, — говорит мать. — Сирийцы, эритрейцы, иракцы. Даже македонцы. Нам нужна их молодежь. Дорогой, не нальешь мне стакан воды?

Клод мгновенно у раковины. И говорит оттуда:

— Нужна? Мне не нужно, чтобы меня раскромсали ножами на улице. Как в Вуличе [18] В Вуличе, на юго-востоке Лондона, в мае 2013 года два молодых исламиста зверски убили солдата Королевского стрелкового полка Ли Ригби. . — С двумя стаканами он возвращается к столу. Один — для себя.

Кажется, я понимаю, к чему все идет.

— Не спускался в метро с семьдесят седьмого года.

Специальным голосом, как бы мимо Клода, отец говорит:

— Я видел, где-то подсчитали. Если межрасовый секс будет продолжаться сегодняшними темпами, через пять тысяч лет мы все на Земле станем одного и того же светло-кофейного цвета.

— Я за это выпью, — говорит мать.

— Я тоже не против, — говорит Клод. — Так что — будем здоровы.

— Чтобы исчезли расы, — подхватывает отец. Но не думаю, что он поднял свой стакан. Он возвращается к делам. — Если не возражаете, я в пятницу загляну с Элоди. Она хочет снять мерки для занавесок.

Воображаю чердак в амбаре, откуда скидывают на пол стокилограммовый мешок с зерном. Потом другой, третий. Таким буханьем отзывается сердце матери.

— Заходи, конечно, — рассудительно говорит она. — Сможете у нас пообедать.

— Спасибо, но у нас загруженный день. А сейчас мне пора. На улицах пробки.

Ножки стула скребанули по полу, громко, притом что плитки засаленные, — здесь это прозвучало так, как будто гавкнула собака. Джон Кейрнкросс встал. И заканчивает дружелюбным тоном:

— Труди, мне было очень…

Но она тоже встала и быстро соображает. Я чувствую это по напрягшимся мускулам, по затвердевшему фартуку жира. Сейчас у нее последняя попытка, и все зависит от естественного тона. В приливе искренности она перебивает его: