Иван Комлев - Ковыль

У них с Тимофеем, слава Богу, все дети по одному разу женаты.

Внуков – мало…

Опять же: захочет какая женщина много ребятишек иметь – народит их, работу бросит, а за это ей – как бабе Поле – на старости лет своя пенсия не положена. Стаж не выработан. То, что дети, когда вырастут, всё наверстают и за мать куда как больше наработают, чем одна самая лютая к работе бабёнка, – это почему-то в счёт не берётся…

Конечно, при хороших детях своя пенсия будто бы и не нужна. Прокормят. Только для души обидно: вроде выходит, что дети, которых мать вырастила, ценность меньшую, чем её работа, имеют…

Ну, конечно, не всё сразу. Сколь всего за её только жизнь к лучшему переменилось… Образуется и это.

Баба Поля сидит у калитки до сумерек. Пора в дом, но шевелиться неохота. По всему телу тяжесть и ломота. Тимофей Несторович хворал, у самой будто ничего не болело. Осталась одна – всё заныло, старые кости покоя просят…

Наискось через улицу – старушечий кашель. Пошевелилась у забора согнутая фигура в чёрном и затихла. Замерла, словно растворилась в тени, только бледное пятно виднеется, но лица – не разобрать. Бабе Поле кажется, что она чувствует сквозь мрак взгляд, направленный на неё, и напряжённо всматривается навстречу. Тело выструнилось, усталости – словно не бывало!

Подошёл дед к той старухе, и они вместе двинулись к остановке, негромко разговаривая. Близ новых домов – свет из окон – баба Поля разглядела их. «Незнакомые…»

Опять навалилась усталость. Она идёт во двор, запирает калитку на задвижку, дверь в сенях – на засов. Ждать некого.

Уличная тьма вошла в дверь раньше её. Баба Поля включила свет – тьма съёжилась, попряталась по углам, заползла под шкаф, под кровать, но не покинула дом. Раньше не замечала тёмного. Жутковато, будто там притаился кто-то. Привычные стены и вещи стали хмурыми, отчуждёнными. Пусто. Зябко. Одиноко. И чуточку страшновато, словно должен появиться неизвестно кто, а не идёт.

Одна.

Неужто, когда одна, всё время будет так? И завтра, и через месяц, и до конца дней…

Скорее бы ночь миновала, а там – Серёжу приведут…

Дети редко ездили, когда они жили вдвоём с Тимофеем Несторовичем, а теперь и вовсе не дождаться их. «Не приедут, – провидит баба Поля завтрашний день, – и не напишут, поди. Разве я им плохого что-нибудь сделала?»

Не такую бы ей судьбу. Может, была другая написана на роду и сбылась бы, кабы не война. Война спалила и переломала все судьбы. И не только тех покалечила, кто прошёл через её ад и кого накрыла она своим чёрным крылом, но и других достаёт, кто и родился-то после. Она, как болезнь, рак будто. Видное, опухоль самую, уничтожили – и рады, успокоились, а невидимые глазу корни её остались; зла в людях ещё много, дети переболеют, и внукам достанется. Хорошо, ежели новой не допустят. Не приведи господь…

Обнажённая костлявая рука тянется к столу; бабе Поле невыносимо видеть эту вздрагивающую руку, она говорит костенеющим от страха языком:

– Погоди. Чего тебе надо, я сама дам.

И подаёт белую пышную булочку, потом жирные блины, прямо с тарелкой; всё это куда-то исчезает, а рука по-прежнему тянется к чёрной недоеденной корке хлеба…

Баба Поля обмирает, дыхание у неё прерывается; вперив взгляд во тьму, не видит никого, только всё ту же худую голодную руку.

Много продуктов осталось после поминок – Галя с Абрамовной вёдрами домой уносили, курам и поросёнку. Подумать только, до какого счастья дожили: такой хлеб – свиньям; такой хлеб в былую пору даже в праздничных снах увидеть не могли, а теперь и выбросили бы, ничего особенного.

Туда бы его – сквозь годы – унести, сколь жизней было бы спасено…

Теперь, сказывают, подсчитали, будто двадцать наших миллионов война убила – уму и сердцу непостижимо! А кто знает, сколько людей вдалеке от фронта не своей смертью умерло? От голода, от болезней, от непосильных работ.

Пелагею в тот счёт миллионов не взяли…

И Марью в поминальный список не занесут…

Дети делают вид, будто её нет…

Среди ночи длинной, бесконечной, как дорога, короткое прерывистое забытьё.

Костлявая рука исчезла, вместо неё неотступно следует за бабой Полей чей-то безжалостный указующий перст. Невидимый кто-то, таящийся во тьме, держит её под прицелом. То ли казнить намерен, то ли заставить в чём-то покаяться.

В детстве своём видела Полина Филипповна, как смотрит смерть. Не помнит уж теперь, кто кого стрелить хотел: белый красного или красный белого, – она тогда не шибко-то понимала, что вокруг происходит, а те были оба в мужицкой одежде. Один убегал, а второй, что оказался с Полиной рядом, целил в него ружьём. И поворачивался вслед бегущему. На какой-то миг чёрный зрак ружейного ствола оказался против её лица, и жутко стало: в самое нутро заглянул.