Иван Комлев - Ковыль

«О, господи! Опять Марья…»

Как же Тимофей, неужто не вспоминает совсем?

Тимофей Несторович что-то шепчет. Она подходит ближе, но только успевает разобрать:

– …эту рубаху!

– Что? Рубашку сменить хошь?

Он открывает глаза, узнаёт её, шепчет:

– Это ты, Поля, – взгляд его теплеет, в нём даже появляется лукавинка.

«Сейчас попросит, – догадывается баба Поля, – а я дам. Напёрсточек». Ей становится радостно и легко. Она улыбается.

Он действительно просит:

– А? Поля…

Она согласно прикрывает глаза:

– Доктор малехонько, а – разрешил.

Он потаённо улыбается: он знал, что когда-нибудь так будет.

– Счас я, счас, – баба Поля торопится на кухню. Там, в шкафчике под ключом, у неё целый арсенал, как сказал бы Алёша.

Ждали с Тимофеем сынков к мартовскому празднику, набрали по лучшему вкусу, а они вот не приехали. И Аня обещалась. Верочка только не могла, у неё экзамены. Сколь лет проработала, а потом начала учиться. Может, так оно и лучше: узнай сперва работу, а потом – учись? Чтоб не зазря.

Пасха минувшим воскресеньем прошла. И Пасху не праздновали. Не только потому, что Тимофей Несторович болен, – веры в того Бога давно не стало, с войны: разве допустил бы Всемогущий такой разбой? Он бы тех гитлеров ещё в чреве материнском распознал и на белый свет не допустил явиться. Ежели и есть где-нибудь тот, имя которому Бог, то не достоин он этого звания, потому – пустой звук, пустое место, без души. Душа должна быть в Боге, как в человеке, есть она – есть Бог, есть человек; нет её – тогда ни Бога, ни человека.

Но сдобного баба Поля настряпала и яиц накрасила, в луковичной шелухе сварила. На радость ребятишкам. Как увидят – глазёнки заблестят: эко диво – яичко крашеное! Серёжка, маленький, так сразу в рот его потащил, необлупленное…

Напекла, накрасила. В этом нет худого – так было заведено раньше, от родителей унаследовано. Душа радуется, когда достаток, когда белый хлеб на столе. И, опять же, как узелок в памяти: живи, радуйся, но не забывай, что так было не всегда…

«Эта крепкая, – баба Поля убирает в сторону две бутылки с коньяком. – Водочку – нельзя. А это какое же?»

Баба Поля рассматривает бутылку с нерусскими буквами и яркой картинкой, но названия не может вспомнить или не знает вовсе. «Ах ты, господи! Хорошее, поди, а боязно, когда не знаешь. Тимофей заждался…» Она уже начинает тревожиться, ей кажется, что прошло много времени, пока она перебирает десяток бутылок, но вот знакомая наклейка и по-русски – «Хемус».

«Вот это подойдёт», – решает баба Поля. Бутылка закупорена пробкой намертво. Баба Поля находит в кухонном столе штопор, ввинчивает его, тянет на себя, но – безрезультатно. Переведя дух, берётся снова.

– Чтоб тебя… – шёпотом ругается баба Поля. Пробка нехотя подаётся. – Прости меня, грешницу…

Осторожно, как валерьянку, накапывает вино в рюмку.

– Счас, Тимоша, счас, – шепчет баба Поля, следя, как медленно-медленно прибывает на дне, дрогнула рука – и враз, плеснувшись, вино наполняет рюмку более чем на треть.

– Ох, ты! Не много ль будет? – несёт Тимофею Несторовичу.

Он лежит недвижимый, и баба Поля пугается: «Что это?!»

Но Тимофей Несторович жив, только ему страсть как плохо, на нём, видится ему, опять та проклятая рубаха, она жжёт его, как огнём; он не может сбросить её сам и лежит, стараясь совсем не дышать. Но… шаги! Куда деваться?!

Тимофей Несторович открывает глаза, видит Полю, вспоминает, что между ним и рубахой – тридцать лет… Но грудь горит. «Это не старость, не болезнь, – знает Тимофей Несторович, – это жжёт позором… Поля спасёт. Она принесла…»

Баба Поля помогает Тимофею приподнять голову, придерживает его руку:

– Хемус я тебе, Тимоша. Водка – она злая. Нельзя водку-то.

Тимофей Несторович не воспринимает её слов. Он вслушивается в то, как жидкость продвигается к огню: вот подойдёт и потушит… Странно: в горле стало теплее, а в груди полыхнуло – и жар стал спадать. Странно и хорошо.

Баба Поля говорит что-то ещё – он согласно прикрывает глаза.

И вовсе не страшно. Всё прошло давно. Тогда его оглушило потому, что он ничего не знал. И в мыслях не было. Даже когда Сашка, сын убитой соседки, выдавил из себя: «Дядя Т-тимофей, на т-тебе б-батина рубаха!» – и тогда он не понял.

Соседку перед тем, примерно за полгода раньше, кто-то пристукнул топором. Никто толком не мог понять: за что. Безвредная была старушонка. Да если б кто имел злобу, всё равно не стал бы грех на душу брать: Пелагея – так её звали – дышала на ладан. Была она при всех болезнях, какие положены в её возрасте, а тут ещё горе придавило: пришла похоронка на старшего сына. Потом другое: старик её не выдержал – сковырнулся. Известное дело: беда в одиночку не ходит.