Иван Комлев - Ковыль

Тогда у дочери было намерение учиться после школы дальше – на бухгалтера или, если не выйдет, на агронома.

– Тебе идёт, – хмурился Пётр, – носи, красивый.

– Ага, ладно, – соглашалась Варька, – ей, значит, надо шапку меховую. Из норки – дак мы не потянем, а какую тогда ей взять?

«Чего это не потянем? Не хуже других», – думал Пётр, но помалкивал: поймают на слове и придётся раскошеливаться; так и начнут доить потом, как с дойной коровы.

В другой раз Варвара заводила вроде новую пластинку, но на старый мотив:

– Петя наш, слышь, без троек кончил. Башковитый. Ты будто говорил, что после семилетки мотоцикл ему отдашь, если хорошо отучится?

– Ну… – не то подтвердил, не то спросил, к чему она клонит, Пётр.

– Да я ничего. Не рано ему?

– Думаешь, я не знаю, что без меня он на нём целыми днями гоняет? Права ему всё равно сейчас не дадут – малой ещё.

– И я думаю: уханькает мотоцикл, если ему полную волю дать.

– А на том и кататься станет.

– И по смородину не на чем будет съездить, – вздыхает Варвара.

Намёк о том, что неплохо бы завести машину, Пётр пропускал мимо ушей.

Но самая задушевная песня её была:

– Танюшке туфельки… Танюшке шубку… Танюшке музыку…

Одежонку своей любимице Пётр сам покупал с радостью, но при упоминании музыки вскинулся:

– Какую музыку?

– Будто школу музыкальную у нас открывать собираются, без пианины не научишься.

– Откроют, тогда и посмотрим, да и не доросла она ещё.

Лёжа на его плече, Варвара пускала, наконец, в ход главный свой аргумент в пользу расширения домашнего хозяйства – томно потягивалась и касалась невзначай гладким коленом. Но промашки, подобной той, когда родилась Танюшка, больше не допускала.

Сдался Пётр в позапрошлом году. Спрос на мясное на рынке не уменьшался, цены держались твёрдо, и он решился взять лишнего поросёнка. Вырос боров – зарезали, продали. Это уже были деньги, не какие-нибудь рубли, сотенные.

Тем же летом Пётр построил новый сарай. Овец всех сохранил, через год их стало девять, а ещё через год – шестнадцать. Телёнка от Майки, коровы, не стал сдавать, вырастил на мясо. Получил с рынка в прошлом году около двух тысяч, в этом намерен был сумму удвоить – вот и прикупил к тёлочке, что принесла Майка, ещё двух бычков; да свиньи…

Но выкормить такое количество животных лишь на сене да на картошке – дело сложное, непосильное, если не раздобыть комбикорм. Однако и тут тёща оказалась права: постановления всякие появились и распоряжения о том, чтобы продавать корма в личное хозяйство. Постановления были хорошие, только они выполнялись плохо. Не отважился бы Пётр иметь дело с такой оравой, если бы в том же позапрошлом году колхозники не насели на правление: даёшь подмогу!

Особенно старался дед Пакушев, известный больше под кличками Грамотей и Куркуль. Первую он получил ещё до войны, когда перебрался к ним в деревню из соседнего района; тогда он чем-то не пришёлся мужикам в своей деревне, так сильно, видать досадил, что выехал аж в другой район. На войну его не взяли из-за грыжи, по этой причине и работать тяжёлую работу он не мог; зато все лозунги, соответствующие данному моменту, знал наизусть – вот его в сорок втором и определили в председатели, командиром бабьего войска. Пётр сам не помнил, но от матери слышал, что Грамотей тянул председательскую лямку умело; но чем-то опять же был плох или казался нехорош, сразу же, как вернулись с фронта уцелевшие мужики, его «задвинули».

В деревне жизнь каждого известна обычно от рождения до смерти, если чью-нибудь тайну и не знает мир, то всё равно о ней догадывается. С Грамотеем было иначе: никто так и не уразумел, что он за человек; из председателей его турнули не по доброй воле, а вот объяснить толком не могли, за что.

К тому времени Пакушев уже получил своё второе прозвище – Куркуль. Привёз его из райцентра за изворотистый и прижимистый характер: как бы ни стращало начальство сверху, Пакушев умудрялся придержать в загашнике, в своём хозяйстве, и зерна к посевной, и животину к пахоте, и стожок где-нибудь в глухом дальнем логу, неведомый не только разным уполномоченным, но даже колхозникам. А когда есть сено в самую голодную, весеннюю, пору, тогда будет и пахота.

Уйдя с председательского поста, Пакушев и впрямь сделался куркулём. Хоть из колхоза не вышел, но и в поле почти не трудился, вырабатывал минимум трудодней – только и всего. Зато держал три коровы, свиней, овец, уток, платил налоги, ездил торговал – жил, по сути, единоличником. Другого бы на его месте прихлопнули, из колхоза, по крайней мере, исключили бы, но Куркуль и тут сумел как-то обойти острые углы. Так и жил до самых наших дней. С возрастом и пенсию получил; на пенсии и вовсе вздохнул свободно и развернулся, благо что время такое наступило: никто не прижимал и не удерживал. Личное стадо его насчитывало уже пятнадцать голов крупного скота, не считая прочих, и корм для скотины ему был нужен позарез – больше, чем кому-нибудь.