Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Пришли, сеньор инженер.

Носильщик поднимается по узкой и крутой лестнице, идущей между холодными, как в тюрьме, стенами. Первый этаж — вывеска зубного врача. На втором какой-то старик, держа в руках корзину с покупками, открывает дверь. Пансион находится на третьем этаже. Когда я оказываюсь на третьем, носильщик уже звонит в колокольчик. Дверь открывает высокий тучный мужчина в пыльных очках.

— Сеньор Машадо, — говорит носильщик, — я привел к вам сеньора инженера, он преподаватель лицея.

Сеньор Машадо глянул на меня, поздоровался и задумался. Его внушительная масса поежилась, словно чего-то устыдившись. Он робко прижал руки к груди и с сокрушенным видом святоши опустил глаза.

— Я, сеньор доктор, если говорить откровенно, очень теперь боюсь принимать у себя преподавателей лицея…

Он говорил медленно, желая подчеркнуть, что его вынуждает к тому его добродетель.

— Хорошо, я поищу другой пансион, — сказал я.

Однако сеньор Машадо тут же в тревоге замахал рукой, продолжая прижимать локоть к груди, поднял на меня усталый взгляд и затряс головой: «Нет, нет».

— Сеньор доктор меня неверно понял. Я только хотел сказать, что в своем доме я требую уважения. Мой дом — порядочный дом. Как-то у меня в доме жил один преподаватель… О, сеньор доктор… Пришла к нему сеньора… — Он повернулся к носильщику: — Чего ты ждешь, Мануэл?

Я расплатился. Носильщик тронул козырек и сказал:

— Если будет угодно, сеньор инженер, спросите Мануэла Патету…

— Так вот, сеньор доктор… — продолжал Машадо. — Ступай, ступай, Мануэл. Бог ты мой! Иду однажды я по коридору…

Я, как мог, постарался его успокоить; я так устал, так хотел лечь, вытянуться на постели, наконец, соснуть час-другой. Просторная, чистая комната выходила на террасу, где на солнце сверкали натянутые бельевые веревки; неизвестно откуда донесшееся квохтанье кур напомнило мне деревню, ее величественную тишину. Я закрыл ставни и лег в надежде уснуть. Но сон не шел, меня мучили воспоминания.

Снова передо мной отец, упавший ничком на стол. Случилось это незадолго до моего отъезда, во время ужина. Родители как на рождество, так и на праздничный ужин, который устраивался после сбора винограда, ждали нас троих в гости. Томас жил неподалеку, на своей ферме. В эти дни у него было много хлопот, но он всегда приезжал. Вот Эваристо — тот жил в Ковильяне. И сейчас, когда спустя годы я пишу свою историю в том же доме, где все это произошло, мне живо вспоминается его шумный приезд в то самое сентябрьское утро. Как сейчас, слышу резкий звук сигналящей на весь двор машины. В дом вторгается праздник. Распахиваются окна, двери, Эваристо и Жулия сотрясают все вокруг своей шумной, бьющей через край радостью: «Эй, люди!» Потом, уже в прихожей, с тревогой в голосе и громко:

— Мона-а-ах? Где же Монах?

Монах — это я. Я иду на шум и тут же попадаю в крепкие объятия брата и, невестки. Они считают своим долгом быть веселыми и громко выказывают свое веселье всем — отцу, матери, нам и слугам. Жулия, не раздумывая, поручает моим заботам тезку-племянника, грустного и болезненного ребенка. Потом во всех подробностях они принимаются рассказывать о том, как ехали: «Выехали рано, ну как же, мы должны провести весь день с родителями — ты не хотел, ты хотел приехать только после обеда — да помолчи ты, не говори глупостей, я только и говорил: едем раньше — к девяти часам мы уже были в Гуарде, этот ленивец (сын), чтобы его поднять с постели… — Ну, как вы тут? — Ну, Монах, рассказывай, как дела». Они говорили, перебивая и подталкивая друг друга, хотели знать все, даже об урожае в этом году. Жулия, толстая, с явной склонностью к слоновой болезни, очень скоро раскраснелась и вспотела от болтовни. А худой и высокий Эваристо, весь на шарнирах, как железный заводной человечек, казалось, все время танцевал чарльстон. Он что-то мурлыкал себе под нос, курил короткие сигареты и то и дело говорил отцу (отец был врачом и только что вернулся с приема):

— Ну, старик…

Отец улыбался. Глядя на отца, улыбалась мать. Эта манера Эваристо всегда пребывать в хорошем расположении духа была у него с детства, и именно она еще больше располагала к нему мать, хотя имелась и другая веская причина — Эваристо был младшим сыном и более, чем кто-либо, напоминал ей о материнстве. Впрочем, он не всегда был весел. Казалось, в нем живет не одно существо, а сразу несколько, на все возможные случаи жизни. С невероятной легкостью он смеялся и плакал, был жесток и любезен, эгоистичен и щедр. И эту неуравновешенность многие, кто с ним общались, принимали за непосредственность, а часто и за смелость — независимо, добро или зло она несла, — и относились к нему с уважением. А кое-кому эта неуравновешенность даже помогала определить свое отношение к тем или иным событиям, и они были ему благодарны. Но вот тесть Эваристо (хозяин фабрики в Ковильяне) не одобрял этот его «характер», опасный для такого серьезного дела, каким он, тесть, был занят.