Эдгар Доктороу: Клоака

— Вы не видели его все последнее время?

— И не видела и не слышала.

— С ним и раньше такое случалось?

— Даже если и так, то что ж, прикажете сидеть и ждать, когда он соизволит объявиться? И так тошно, чего же еще ждать? Я живу этим домом. Он меня кормит, я и так еле свожу концы с концами, а тут еще всякие бумаги из банка приходят, да судебный исполнитель вокруг топчется.

Она клялась и божилась, что ее комнаты пользуются большим спросом, а за ту, которую занимает Пембертон, она могла бы взять вдвое против того, что берет с Мартина. А он оказался таким неблагодарным шалопаем! Тут в ней проснулась коммерческая жилка, и она, выгнув дугой бровь и направив, словно пистолет, мне в грудь свою трубку, осведомилась, не желаю ли я, ради сохранения доброго имени молодого человека, заплатить его долги?

Конечно, мне следовало бы это сделать, чтобы парня не выгнали на улицу и не расшвыряли его вещи. Но женщина была мне невыносимо отвратительна. Сначала она послала меня наверх, прекрасно зная, что Мартина нет дома. Я не питал к этой почтенной даме ни малейшей симпатии. В то же время я испытывал неясное предчувствие, которое еще не оформилось и таилось где-то в дальнем уголке моего сознания. Я что-то чувствовал, но не мог бы сказать, что именно. Скорее всего, угрюмый молодой человек, придя в отчаяние от окружения, в котором ему приходилось жить, решил ввергнуть меня и мою газету в неприятную историю с общественным резонансом. Это было своеобразным, но очень мощным средством воздействия на меня, изобретенным весьма рассудочной личностью. Я должен был воспринять комнату и ее обстановку как приговор мне и моей газете.

Я ретировался в весьма растревоженном состоянии духа. Небольшим утешением мне могла служить мысль, что если Мартина не смог найти я, то грозный пьяница из Чикаго тем более не сможет его разыскать.

Я чувствовал, что Мартин страдает от невыносимого одиночества, которое заставляет его, окровавленного и покрытого синяками, скитаться под дождем и выплескивать на бумагу свои не укладывающиеся в общепринятые рамки суждения. После посещения комнаты Мартина это ощущение только окрепло. В ту ночь я думал о его замечании, которое он обронил во время нашей последней встречи. Я снова явственно услышал его пронзительный голос, возвещавший, что его отец жив, что он все еще среди нас. И хотя я не услышал в его тоне новых интонаций, мне все же показалось, что во время разговора я не совсем точно уловил смысл сказанного. Во всяком случае, мне так показалось.

Мартин был не тот человек, на которого можно возлагать какие-либо надежды, но игнорировать его тоже нельзя. Так что сами можете убедиться, насколько противоречивы были мои чувства — наполовину репортерские, наполовину редакторские, — меня донимала какая-то тревога по отношению к этому молодому человеку и его странным видениям. Кроме того, меня обуревали неуместные сантименты, подумать только, мне казалось, что, прояви этот же самый молодой человек чуточку терпения, он мог бы прекрасно утвердиться в штате моей газеты. Боже милостивый! Но, с другой стороны, почему бы и нет? По зрелом размышлении я должен был понять, что если существуют натуры, которые добровольно призывают на себя удары грозной судьбы, то Мартин Пембертон, без сомнения, одна из них.

Мне кажется, я уже упоминал о том, что еще один раз видел Мартина Пембертона до его исчезновения… видел, но не имел возможности поговорить с ним. Вы, конечно, понимаете, что любой независимый журналист служит одновременно нескольким работодателям. В случае с Мартином берусь утверждать, что задания, которые он получал в «Телеграм», были самыми стоящими из всех, на которые он мог рассчитывать. Чаще ему приходилось унижаться до сотрудничества с еженедельными бульварными листками вроде «Тэтлер» или «Газетт», которые платили ему пару-другую долларов за то, что он описывал на полосах этих газет идиотские повадки класса новых богачей, членом которого считали когда-то и самого Мартина. Такая работа была б ольшим оскорблением для его чувствительной души, чем те плохие романы, что я давал ему на рецензию.

Как бы то ни было, через несколько недель после того, как он принес в нашу редакцию свою промокшую и окровавленную рукопись, я увидел его на балу в отеле «Сент-Николас». Должен сказать, что я ненавижу балы. Их теперь дают каждый вечер в течение практически всего года. На них, по моему глубокому убеждению, ездят исключительно люди, которые вылезут из кожи вон, лишь бы превзойти блеском и богатством тех, кто прибыл на бал раньше их. Мой издатель, от которого я всецело зависел, Джозеф Лэндри, считал своим святым долгом подписываться на участие в этих мероприятиях, а отдуваться за него и присутствовать на балах должны были его несчастные подчиненные вроде меня. Именно в связи с этим печальным обстоятельством я и появился, бормоча проклятия, на действе, которое, если память мне не изменяет, называлось ежегодным праздником Нью-Йоркского Исправительного общества. Чтобы не очень сильно страдать от одиночества и извлечь хоть какую-то пользу из своего несчастья, я пригласил с собой свою сестру. Мэдди была истинным «синим чулком», преподавала в школе и практически никогда не выезжала в свет.