Луи Арагон: Наши добрые соседи

И к тому же швырял он железки прямо через плечо. И они падали куда попало. Из-за этого он даже поругался с одним из своих коллег, которому какая-то штуковина угодила прямо по затылку. Тогда уж я вмешался: «Господа, господа!» Но на этот раз они не стали смеяться, а оба набросились на меня с вопросами, стали спрашивать, что я думаю о правительстве.

Я просто не мог им ответить, потому что Полина так громко кричала, стараясь вырвать у высоченного парня нашу фотографию, сделанную в день свадьбы, ту, что в серебряной рамке. А затем чайные ложки со звоном полетели из буфета на пол, так что голоса моего все равно никто бы не услышал. Наконец я показал им на фотографию маршала, стоявшую на почетном месте, на камине, ту, где он ласкает своего кобеля (семейный портрет, как говорит Альфред), но это не произвело на них никакого впечатления. Толстый ухмыльнулся и заявил тоном, не допускающим возражений:

— Этим нас не проведешь, старина. У вашего брата у всех имеется такая.

И остальные поддержали его. Да, уж опыта им было не занимать стать.

— Но в чем же вы нас обвиняете? — жалобно спросила Полина.

Толстяк бросил на нее грозный взгляд.

— Вас не обвиняют, мадам, — проговорил он, — вас подозревают, а это еще хуже…

И действительно это, должно быть, было еще хуже. Худющий возился теперь с ковровой подушкой, которую вышила моя свояченица Мишо, когда ослепла, и вдруг испустил торжествующий крик:

— Что я вам говорил!

Не знаю, что он там им говорил, знаю только, что он рванул вышивку, и все перья из подушки разлетелись в разные стороны.

Потом он стал уверять, что нащупал в подушке какой-то твердый предмет, но не нашел его. Полина орала благим матом. У худющего хватило наглости зажать ей рот своей клешней, а чего я только не наслушался, когда попробовал протестовать. Заметьте, мне шестьдесят два года, я умею вести себя в обществе, я уважаю правосудие своей страны, но все-таки когда так обращаются с дамами…

— Не кипятитесь, здесь и так жарко, — посоветовал мне рыжий.

Действительно, духота была ужасная.

Два инспектора спокойно уселись за стол и принялись есть наш суп. Потом налили себе вина, чокнулись. Когда же я попытался обратить на это внимание толстяка, тот ответил мне:

— Не пытайтесь уйти от вопроса.

Я и впрямь был в затруднении. Да и на какой вопрос отвечать?

Я ломал себе голову, стараясь понять, чему мы обязаны этим визитом: верно, какое-то анонимное письмо… В наши дни люди стали такими злыми… Но, в конце концов, что могли написать в таком доносе?

Полина захотела присесть на пуфик. Но в ту же минуту худющий, заподозривший что-то неладное, бросился к пуфу, выхватил его из-под нее, сорвал бахрому и принялся в нем копаться. Другой, несмотря на жару, не дал Полине открыть окно, видно решил, что она собирается привлечь внимание соседей.

— Скажете ли вы наконец, господа, чему мы обязаны честью?..

— Честью, честью, вы что, издеваетесь над нами? Я согласен, что переборщил: своим посещением эти господа уж никак не оказывали нам чести… а…

— А что? — спросил толстяк, с таким видом опускаясь в мое темно-красное вольтеровское кресло, словно он от всего этого бесконечно устал. — До чего вы мне надоели с этим вашим лицемерием, со всеми этими «если», «но», «что». Может, это вы собираетесь меня допрашивать? Ну просто мир перевернулся, Пфеффер.

Худощавый обернулся, он как раз в это время разбирал мои стенные часы, прекрасные стенные часы, весь механизм у которых виден через стекло, а заводятся они раз в три месяца…

Их уж точно придется теперь ремонтировать…

— Что вы сказали, шеф? — спросил он.

Толстяк вздохнул.

— Пфеффер, я должен допрашивать этого господина или этот господин будет допрашивать меня? Как вы полагаете, Пфеффер?

Пфеффер высоко поднял брови, выражая полнейшее недоумение.

— Какой может быть вопрос…

— Так вот, вся эта история уже достаточно долго длится…

Где ты прячешь бумаги, отвечай, где ты прячешь бумаги, и побыстрее.

— Какие бумаги?

Клянусь, я не имел ни малейшего представления, о каких бумагах идет речь, но он решил, что я просто прикидываюсь, и сказал мне это без обиняков. После чего ему, видимо, пришла в голову какая-то мысль, и он спросил меня вдруг в упор:

— Что ты думаешь о политике премьера Лаваля?

Что я думаю о его политике… отвечать следовало не размышляя. А раз я размышляю, значит, наверняка считаю, что его и повесить мало.

— Простите, — пробормотал я, — но это же вы сами сказали…