Ирина Муравьева - Веселые ребята

Во все глаза смотрела остолбеневшая Чернецкая на Фейгензон, и черная злоба раздавливала ей сердце.

Фейгензон хотела родить «ребеночка» и вместе с ним ждать из армии Федора Подушкина, «ребеночкиного» отца, а у нее, у Чернецкой, только что был этот… как это… «выкидыш», но он тоже был «ребеночек», а после «выкидыша» на пруд пришел его отец, Геннадий Орлов, и она на него даже не взглянула. И как ужасно все это перепуталось в ее жизни! Голову, Фейгензон сказала, отрезало… кому? Олькиному отцу, и она ревела, когда его понесли, а у нее, у Чернецкой, тоже есть отец, который в белом халате делал ей операцию, и потом этот, другой, Геннадий Орлов, отец того, которого дура Фейгензон назвала «выкидышем», он пришел на пруд, а Подушкин тоже взял и пришел к Фейгензон на кухню, но они теперь как муж с женой, и Фейгензон будет ждать его из армии, а она, Наташа Чернецкая, даже и не взглянула на Орлова, потому что у них все кончено и никакого «ребеночка» никогда не будет, один этот был (девочка или мальчик?) «выкидыш»…

Чернецкую вдруг затошнило, и все закачалось перед ее глазами — худой узбек с мешком на плече, полураспущенная коса Фейгензон, потекшее на чью-то белую блузку желтое мороженое, — ото всего этого запахло жирной черно-красной кровью, которая полилась из нее утром, перед самой больницей, она почувствовала, что падает, сейчас упадет, и действительно начала медленно клониться в сторону, на чей-то незнакомый, острый, будто из железа сделанный локоть… — Наташа! — закричала Марь Иванна, обеими руками раздвигая людей так, как в чаще раздвигают ветки деревьев, чтобы сделать шаг. — Наташечка моя! Наташечке плохо! Да пропустите же вы, уроды!

Галина Аркадьевна и Нина Львовна после той ночи, когда Галина Аркадьевна, съевши черничного пирога, свалилась на просеке под луной и померещилась ей родная маленькая девочка, не просто возненавидели друг друга, нет! Они готовы были друг друга убить, разодрать на кусочки, исцарапать в кровь, втоптать в землю! О, и с наслаждением, с наслаждением! От всего сердца! Нине Львовне даже начал сниться один и тот же сон: она будто бы спускается по высокой мраморной лестнице, в таком прекрасном блестящем платье, которого у нее отродясь не было, и лестница тянется бесконечно, вся белая, вся мраморная, как в Колонном зале Дома Союзов. Нине Львовне хочется, чтобы лестница уже кончилась — нужно же дойти куда-нибудь и показать, какое у нее новое платье, но тут она видит перед собой толстого негра, который висит в воздухе. То ли летает, то ли плавает. Нина Львовна сразу же почему-то понимает: никакой это не негр, а именно Господь Бог, в которого она, Нина Львовна, никогда не верила и верить не собирается. Прикинулся толстым негром, чтобы доказать, что Он все-таки есть, а ее обманули. Ужас охватывал Нину Львовну такой, что волосы на спящей голове вставали дыбом. Да за такое сновидение можно из партии полететь! А жить без партии Нина Львовна не будет. Лучше смерть. Умрет Нина Львовна, как один умрет, а без партии не останется.

Ах, если бы можно было проснуться по желанию, но ведь нельзя! И приходилось все спускаться по долгой мраморной лестнице, а жирный негр все болтался в воздухе перед глазами и требовал (хотя и молча, молча), чтобы Нина Львовна вслух произнесла свое самое заветное желание! И Нина Львовна сдавалась, обмякала вся, садилась прямо на ступеньку в новом платье и покорно шептала: «Забери Галину, Господи, Боже миленький!» — а потом начинала кричать, воспалялась вся во сне, вскакивала, пыталась вцепиться в толстого этого обеими руками, но Он приподнимался в воздухе, усмехался прямо в лицо Нине Львовне, и чем больше она кричала: «Забери Галину, Боженька!» — тем туманнее и дальше Он становился…

Пока не таял в воздухе окончательно. Тут Нина Львовна просыпалась, не переставая при этом кричать и плакать.

Отвратительный кошмар начался в середине августа, когда они с Галиной Аркадьевной столкнулись в только что покрашенном ядовито-синей краской школьном вестибюле и тихонечко, словно замороженные, кивнули друг другу. И тут же разошлись в разные стороны, хотя им было нужно обеим в одно и то же место, а именно в учительскую. В учительской-то и случилось неприятное: посвежевшая за лето, в оранжевой губной помаде, Людмила Евгеньевна сообщила, что в середине сентября в Москву приезжает группа молодых английских школьников в целях ознакомления с нашей жизнью. Нет, не из Лондона, а из Манчестера. Но Манчестер тоже Англия, и ничуть не меньше. Одиннадцать человек плюс два педагога. И они придут прямо в школу и будут у нас в школе, в нашем буфете, завтракать! А потом пойдут знакомиться с нашими ребятами, посидят на уроке английского языка. А через два дня этих одиннадцать школьников нужно пригласить в гости к кому-то из ребят домой, на квартиру. И напоить там чаем, показавши при этом, как живет обычная советская семья. Необязательно всех в одну квартиру. Можно их разделить: пятеро в одну, а шестеро в другую. И педагогов разделить: одного — туда, а другого — наоборот. А на следующий день одиннадцать наших девочек пойдут с ними на балет в только что открытый Кремлевский Дворец съездов. Каждому английскому школьнику — по русской девочке. Плюс два педагога. На «Бахчисарайский фонтан». И наконец, будет последний заключительный вечер в гостинице «Юность», куда пойдут те же самые одиннадцать девочек, чтобы они пообедали (плюс два манчестерских педагога, плюс четверо наших учителей, плюс одиннадцать молодых английских школьников) в ресторане гостиницы «Юность». В-в-вот так.