Юрий Азаров - Новый свет

— От чортов Смола! — в восхищении сказал электрик. — Такого ще не бачив. И обидать ногами, кажуть, умиете? А писать?

Смола вставил в обе ноги карандаши и стал писать левой ногой таблицу умножения, а правой имена присутствующих.

— Вот на пишущей машинке сложнее стучать, — пояснил Смола. — Расположение ступни горизонтальное: не получается. Дятел наш не разработал методики.

— А на шо ногами? — не унимался Злыдень.

— А в будущем руки поотсыхают, — вставил Сашко.

— Вы не смейтесь, — перебил Смола. — Эволюция человека не окончилась. Его возможности не исчерпались. Думаю, что человечество через много веков будет ходить на руках. В космосе человек тоже будет передвигаться с помощью рук.

— А из ружья стрелять не пробовали ногой? — допытывался Злыдень.

— Не пробовал.

— А чувалы не завязывали ногами?

— Нет.

— А шо воно дае оце?

— Очень многое, — ответил Смола. — Я, например, одинаково владею левой и правой рукой. Это удобно. Могу писать разный текст двумя руками.

— Это, наверное, очень сложно, — подзадорил я Смолу.

— Нисколечко, каждый сможет научиться за два-три месяца.

— Давай, Гришка, учись, будешь дизель ногой заправлять, а руки только для бутылки и закуски, — это Сашко сказал.

— А у вас вроде бы и пальцы на ногах подлиннее? — это Злыдень наклонился над диковинной ступней Смолы.

— А как же? В результате упражнений сантиметра на два выросли пальчики. Я поздновато начал тренироваться. А вот у детей пальцы на ногах могут отрасти сантиметра на четыре…

— Та шо ж, знову обезьян из них поробить? — спросил Злыдень.

— Тебя, Гришка, можно и в таком виде оставить, — сказал Сашко.

— Нет-нет, вы не торопитесь, — сказал Смола, — он прав. Возвращение к животной первозданности необходимо, чтобы спасти род. Человек предал свое тело. Он полагает, что печется о духовности, а на самом деле, потеряв тело, он потерял душу.

— Ну да, чтобы обрести душу, надо ходить на голове, — это Волков съязвил.

— А вы очень близки к истине.

— Вы говорите, что быстро можно детей обучить?

— За два месяца вся школа овладеет левой рукой. Конечно, игры нужны. Фехтование, бокс, теннис.

— Если и ногами станут тянуть из интерната, то ничего не останется у школы будущего, — сказал Сашко. — Может, не надо на ноги их переводить?

— Воровство прекратится. Мы с Дятлом разработали план скоростной борьбы с хищением. Предполагается две тысячи семьсот пятьдесят воздействий на сознание ребенка ежедневно. Все рассчитано. Через три месяца выработается стереотип отвращения к воровству.

— Значит, вы и это разрешили? — спросил у меня Волков.

Я кивнул головой. Он с разбега бросился в воду, отчего его сатиновые трусы наполовину сползли. Он крикнул уже из воды:

— Теперь мне все ясно!

А я хоть и улыбался, а все равно внутренний стыд жег меня, потому что я был уличен в сговоре, который мне где-то в глубине души тоже был неприятен, но он был, этот сговор, сговор против всего того, что нес в себе Волков, против его сказок, против его настырной борьбы за справедливость, против его понимания гуманизма.

Формализм по-разному давал о себе знать. Его живучесть не только в том, что форма более консервативна, чем изменчивый мир детей, а в том, что формализм роднится со злом. Служит ему надежным щитом.

Формализм индивидуален. Точнее, он окрашивается свойствами той или иной личности и потому предстает в разных одеждах. Потому мой формализм отличался от формализма Шарова, Волкова или Смолы. Мое бескомпромиссное требование творчества нередко тормозило во мне самом и в других развитие творческих сил. Я стоял на том, чтобы развивать индивидуальный почерк каждого. Я в чем-то боялся единого стиля, единого метода: думал, как бы он не подмял индивидуальность. На каком-то этапе жизни новосветской школы индивидуальный почерк отдельного воспитателя вступал в явное противоречие с общим методом, начинал корежить то, что я называл системой. А я не мог своевременно восстать.

Не мог воспользоваться административным правом, чтобы пресечь развитие мешающей общему делу формы. Было время, когда Волков открыто стал заявлять, что в условиях коллективности не может быть ни творчества, ни развития личности. Я говорил ему: такая позиция — анархизм. Он отвечал: «Пусть будет анархизм, но это лучше, чем тотальная унификация». Я соглашался с ним: мнимый коллективизм вреден и опасен. Надо искать пути утверждения подлинной коллективности, которая является единственным условием свободы и защищенности личности. Я, к сожалению, не мог сразу придумать, что же надо внести в общение взрослых и детей, чтобы свободное развитие каждого стало условием свободного развития всех. Я видел, как система ограничивает чисто внешние движения: нельзя нарушать режим, нельзя воровать, обижать других, надо работать, учиться, петь, рисовать, заниматься спортом. Но для нравственного становления личности этого было явно недостаточно. В глубинах коллективного общения назревали конфликты и конфликтики, и Волков ликовал: вот ваш коллективизм. Я как административный работник не мог всегда напрямую возражать Волкову, я вынужден был что-то смягчать, утаивать, чему-то потакать.