Юрий Азаров - Новый свет

Бурьяны легли на землю, лопухи сникли, полынь горячая прижалась к забору. Веста делала сотый круг, гоняясь за Эльбой, откуда у последней и силы взялись; селяне окружили флигель, носы в землю опустили, одна гордая голова Медновой непокорно спорила с шаровской яростностью:

— Хорошо, приказ пишите!

— Никаких приказов! Совесть — вот наш главный приказ! Народ мобилизован весь, никто об отгулах даже не заикнулся, сил своих не жалеет, в гаражах по три человека живут, дети плачут! Нет, товарищи, не позволим мы издеваться над нами! Приведем в порядок все и к завтрашнему дню сдадим комиссии школу.

Только много лет спустя я узнал, что Шаров с Медновой был в тайном сговоре и все шаровские распекания были всего лишь игрой для нас, для прочих. Эта игра, авторитарная по своей сути, настежь распахивала Шарову двери: открывалась возможность уничтожать всех, кто станет на его пути. Эта игра выплескивала особую авторитарную энергию, которая разобщала нас, приглушая в каждом здравый смысл.

Поразительно, но я тогда радовался тому, что проделывал Шаров. Да и все. Мы были немножко влюблены в нашего шефа, такого смелого, честного и справедливого! И как же тонко все проделывалось Шаровым, как ловко он прокручивал свои игры, с какой радостью мы кидались с головой в широкие отверстия его мясорубок: делай с нами что хочешь! И как бесконечен он был на выдумки, как мгновенно менял решения и принимал единственно верное, работающее на всю ситуацию разом. Вот и тогда, в случае с обедом. Меднова потупила взор, сдалась:

— Хорошо. Я пойду на нарушение, но документы вы все подпишите, прежде чем…

— Никаких прежде, — сказал Шаров, слезая с пеньков. Сказал тихо, махнул рукой, что означало: всем по местам.

Все ушли, а он с Каменюкой нырнул в подвал, а оттуда его завхоз домой отвел, где Шарова в сон кинуло до самого утра.

Где-то в три часа ночи мы закончили обставлять спальный корпус. Сказали жене Шарова, Раисе Тимофеевне:

— Может быть, Константина Захаровича позвать — пусть посмотрит.

— Ой, хлопци, вин так разволновался. И такой чиряк вскочив у нього на спини. Ще один. Не будить його.

Мы отправились по домам: спать оставалось немного.

Только я уснул, стук в дверь. Слышу сквозь сон — Шаров с мамой моей говорит:

— Вы меня извините, Никитична, Петрович нужен. Галстук, знаете, не могу завязать. Я эти чертовы галстуки сроду не носил, а надо: комиссия приезжает.

Я делаю узел прямо на шее шаровской, обхватываю его голову руками, перегаром обдает меня Шаров стойким, мутит меня от этой стойкости, вижу землистое его лицо, все в точках черных, глаза бегающие впиваются в меня добротой шаровской:

— Ну спасибо, а то я эти чертовы галстуки вязать не научился! Вы меня извините, что так рано, комиссия…

— Ничего, ничего, — отвечаю я улыбаясь.

— Я сроду эти галстуки не носил — не научився завязывать.

— Ничего, ничего, — успокаиваю я Шарова.

— Я вас на улице подожду, — говорит Шаров.

— Здесь посидите, — предлагает мама. — Хотите чаю?

— А я чай сроду не пил, — смеется Шаров. — Я на крылечке подожду.

Я вижу, как Шаров во дворе в мое окошко, как в зеркало, смотрится, и решаю: не удастся мне поспать. Одеваюсь и выхожу, а Шаров мне:

— Пойдем на конюшню, глянем, как Майка там.

«Чтоб ты пропал со своей конюшней!» — думаю я, но иду за Шаровым. Злыдня будим мы, прикорнувшего на соломе.

— Закапувалы? — спрашивает Шаров.

— Закапувалы! — отвечает Злыдень, глаз расширяет лошадиный пальцами и по шерсти Майкиной гладит. А Шаров мне бросает:

— Знаешь, люблю коней, навоз люблю душистый, что-то в этом есть, я тебе прямо могу сказать, утром встану — птички поют, солнышко светит, душа радуется, жить хочется!

— Да, утро прекрасное, — отвечаю я.

— А ну, гукны Волкова! — говорит Шаров Злыдню.

— Так спыть ще, мабуть, — отвечает Злыдень.

— Разбуди його, и пусть идет ко мне.

— На конюшню? — спрашивает Злыдень.

— В кабинет! — отвечает Шаров.

В кабинет Волков входит сонный, галстук кое-как повязан, недовольство застыло на небритой щеке.

— Ты меня извини, Валентин Антонович, что рано пришлось беспокоить, совещание надо собрать, ты дай команду, а мы тут кое-что решим.

— Так и шести нет, — замечает Волков.

— Но мы же на ногах, — повышает голос Шаров. — Ты забыл, что комиссия, приезжает? Штаны поснимают…

Музыкальная душа Волкова никак не обрадована нарисованной перспективой, но Шаров успокаивает:

— Надо, надо, никуда не денешься.