Юрий Азаров - Новый свет

— Почему же я должен молчать? — с неожиданной решительностью отвечает Сысоечкин.

— Потому что мешаешь работать, потому что глуп как пробка.

И тут-то случилось совсем неожиданное, которое потом настоящей реальностью обернулось. Подался вперед Сысоечкин, над столом, покрытым новенькой плексигласовой плоскостью, его головка судорожно закивала:

— Вы! Вы! Не смеете!

— А я где угодно скажу, не только глуп, но и больной, таких в психбольнице держат!

И как сказаны были эти последние оскорбления, так закрутилось все в голове у Сысоечкина и огромный голубой глаз выкатился и сухо стукнулся о стеклянную плоскость чистого стола. Стукнулся и, подскочив, на Шарова зрачком уставился и запрыгал глаз, как стеклянный шарик. Глянул Шаров мельком на Сысоечкина, нет у счетоводика глаза в наличии, пустая совсем глазница красной прорезью размазана, а глаз все прыгает и прыгает, и Сысоечкин двумя ладонями ловит и ловит над столом, а поймать не может никак. И ревизоры в камни обратились: когда еще такое увидишь, чтобы живой глаз сам по себе был, а человек с пустой глазницей ловил свое живое зрение. Что-то сталось с Шаровым, медленно он стал оседать, и рот у него повело, и рухнул он сначала на стул, а потом и на пол в беспамятстве. А Сысоечкин все же поймал свой глаз, вставил его в глазницу и робенько вышел из кабинета, шаркая хроменькой ножкой.

Ревизоры уехали и тетрадочку с собой увезли. На улице Раиса голосила:

— Ой, Костичка, шо с тобой зробыли!

Шаров лежал на носилках, которые подхватили Злыдень и Каменюка и мрачно, как на похоронах, понесли тело директора. Но траурному шествию не суждено было получиться. Где-то на двадцатом шагу Каменюка споткнулся и заехал носилками по ногам Злыдня, и Злыдень вытянулся во всю длину. А Шаров с носилок вскочил со словами: «Ну хто так носилки носить с живым человеком!» — пнул ногой что есть силы носилки и пошел прочь.

Все эти ошеломительные события недолго держали народ в напряжении; скоро — то ли от нервности, то ли еще по какой-то другой причине — все в смех обернулось, дополнилось придуманными подробностями, которые росли как снежный ком, а ком этот катился по подворью, по конюшням, по крольчатникам и свинарникам, по мастерским и учительским.

— А я зайшов тильки, бачу, глаз скаче, с бровями прямо, — это Злыдень распространялся. — А Шаров побилив як крейда…

— И никому, черт одноглазый, не сказал, шо у нього глаз искусственный, — это Петровна, перепуганная было насмерть.

— Голова у него искусственная, — это Каменюка со злостью.

И Сашко нес околесицу воспитателям:

— Такое было, что не поверите: глаз запрыгал по столу, и кричит зрачок человеческим голосом: «Всех оприходовать, чертей полосатых!» А у Шарова голова отскочила и на абажуре повисла и оттуда хохочет: «Никому обходных не подпишу, пока за простыни не рассчитаетесь!»

— Что же произошло?

— Не верите? Спросите у Каменюки, як глаза скакали по столу, теперь, как зайдете в кабинет, так придерживайте разные штуки вроде носа, глаза или еще чего-нибудь, а то отвалится и пойдет скакать…

— А тут чего было, на улице?

— А тут очень просто. Злыдень с Каменюкой завалили Шарова на носилки, а потом им надоело его, черта, таскать, вони и швырнули його он у ти кущи, и Шаров пешком домой побит…

И на конюшню хлынула тревожная волна, когда Эльба ринулась туда и сгоряча объявила:

— Конец изобилию. Всех на живодерню!

— Ты что? Взбесилась? — вскинул рыжую гриву Васька. — Ох уж эти собаки. Как люди, чуть что — сразу в панику! Объясни.

— А чего объяснять! Глаза стали выдирать друг у друга. Шаров сначала умер, а потом передумал, а Злыдень проволокой меня как хватит, когда носилки с Шаровым уронил.

— Какие носилки?

— Ну, когда умер Шаров, его на живодерню уже тащили.

— Послушай, Эльба, — вмешалась Майка. — Васе нельзя такие глупости рассказывать: у него и так давление повысилось.

— Сейчас не до давления! — крикнула Эльба и ринулась опрометью в ту сторону, куда Сысоечкин ушел.

А Сысоечкин заперся в бухгалтерии, не приметил, что Манечка в уголочке сидела, и заплакал счетоводик одним своим настоящим глазом. И плакал до тех пор, пока нежная рука Манечки не погладила его по вихрастой головке. А как погладила, Сысоечкин вскинул свою головку, и такой свет из его глаза неискусственного пошел, что в бухгалтерии стало так светло, что Манечка поначалу испугалась такой яркости, а потом, когда свет до души ее добрался, тоже заплакала и стала слушать Сысоечкина до тех пор, пока глупая Эльба не стала визжать и лаять под дверью.