Пьер Ассулин - Клиентка

В первые дни 1942 года инспектор Шиффле явился в магазин «Цветы Арман» в связи с расследованием, которое он производил в округе. Сесиль Арман-Кавелли ответила на все его вопросы отрицательно. Нет, она не знала, куда подевались Фешнеры, где они прячутся, на что они живут, — ей ничего не известно. На следующий день, разобрав один из ящиков картотеки, забытых мехоторговцем в спешке во время бегства, инспектор наткнулся на имя цветочницы. Она была клиенткой Фешнеров. Он сделал еще одну попытку. Да, это было так, но госпожа Арман уверяла, что она не поддерживает с соседями близких отношений, во всяком случае, не настолько, чтобы они ей доверились.

Инспектор подождал еще неделю, прежде чем снова закинуть удочку. Он приберег про запас одно из тех предложений, от которых трудно отказаться. Шиффле узнал, что молодая женщина страшно переживает за судьбу своего старшего брата Виктора, которого она любила до безумия. Он был в лагере для военнопленных в Германии, трижды пытался бежать, трижды был схвачен и подвергался суровым дисциплинарным взысканиям. Цветочница уже давно не получала никаких известий о брате и опасалась самого худшего. Физических либо нравственных пыток, которых он, очевидно, не вынес, нового, слишком рискованного побега, самоубийства — что только не приходило ей в голову.

И вот Шиффле предложил женщине сделку: возвращение узника в обмен на ее содействие (он избегал слова «сотрудничество»). Услуга за услугу. Цветочница была в его власти, и он не собирался от нее отступаться. Подобного рода шантаж был тогда в ходу. Маршал Петен даже официально поощрял этот метод во имя туманной идеи гражданского долга. Он намеревался возвести ее в ранг одной из основных добродетелей новой Франции. Сами оккупанты, не задумываясь, отпускали на свободу военнопленных, чьи родственники сообщали им «сведения» (некоторые более буднично называли это доносами) после покушений на немецких офицеров.

Два дня цветочница терзалась сомнениями. То были подлинные муки совести. Антисемитизм был ни при чем. Госпожа Арман вообще не говорила о евреях, ни хорошего, ни плохого. Она не обращала на них внимания, она их не видела. А как же те, что уже давно жили напротив ее магазина? Для цветочницы соседи были не евреями, а торговцами мехом. В таком случае что же смущало ее в подобной сделке? Ничего особенного, просто вопрос принципа, но один из тех, что определяют наши действия, руководят и распоряжаются нашей судьбой. В сугубо нравственном отношении госпожа Арман полагала, что подобное поведение недостойно верующей христианки. Нельзя доносить на своего ближнего, и точка. Тут нечего объяснять. Тем хуже для тех, кто этого не понимают.

Однако, когда инспектор снова пришел к цветочнице, она приняла его предложение. Скрепя сердце, но согласилась. Она решилась на это из-за одной фразы, которую полицейский произнес на прощание. Одной-единственной фразы, брошенной им мимоходом. Но эти слова лишили ее сна. Он сказал, что она должна выбирать, кого ей спасать — жизнь своего брата или жизнь Фешнеров.

Заручившись согласием госпожи Арман, Шиффле выдвинул дополнительное условие; ей надлежало написать донос с точным указанием местонахождения Фешнеров. Ничего подобного не требовалось, чтобы начать расследование. Но комиссар на этом настаивал. Это было правильнее с бюрократической точки зрения. Цветочница было снова заупрямилась, но поддалась на оговорку, что письмо должно быть сугубо анонимным. На том они и порешили.

Несколько дней спустя инспектору Шиффле удалось попасть в мастерскую Фешнеров, воспользовавшись именем госпожи Арман как пропуском.

Прошло два месяца. Комиссар полиции лично написал госпоже Арман, чтобы известить ее об удачном исходе операции и поблагодарить за содействие. Это письмо она поспешила уничтожить…

По тому, как Шиффле положил трубку на пепельницу, стоявшую на круглом столике, я понял, что его рассказ окончен, даже если история осталась незавершенной. Это была его правда. Никто не заставлял меня ему верить, но ведь и он не был обязан со мной говорить. Все было ясно без слов.

И все же кое-что оставалось в тени. Фактически, несмотря на то что благодаря Шиффле многое для меня прояснилось, мрак вокруг этой тайны продолжал сгущаться. На улице уже смеркалось. Тем не менее хозяин не зажигал света — я часто подмечал эту привычку у пожилых людей. Мы погрузились в сумрак. Я с трудом мог разобрать то, что писал.