Пьер Ассулин - Клиентка

«Ни с вами, ни без вас»… «Безумие не может больше служить оправданием, если оно толкает людей на преступления…» «Каждый из нас — это пустыня…» «Самоубийство — не желание умереть, а желание исчезнуть…» «Тоска — это сильнодействующая кислота, разъедающая душу…» «Каждый всю жизнь расплачивается за ее первую минуту…» «Ожидание смерти равносильно самой смерти…»

Я стремился парализовать волю цветочницы, сделать ее жизнь невыносимой, обезоружить ее душу. Пусть она заговорит, пусть все расскажет, пусть, наконец, объяснит необъяснимое.

Если верить свидетельствам местных лавочников, начиная с Фешнеров, госпожа Арман отнюдь не была расисткой, злюкой или завистницей. За ней не замечали никаких политических пристрастий, ни сейчас, ни во время войны. Ничего такого, что обычно превращало людей в доносчиков. Причина не могла корениться в чем-то ином. Разве что в ее душе было намешано всего понемногу. Либо что-то одно и ничего больше. Версии теснили друг друга, а мне никак не удавалось понять, какая из истин может оказаться самой горькой.

Я поймал себя на том, что испытываю определенное удовольствие, воображая мучения своей жертвы. Добро, заставляющее нас страдать, и зло, несущее нам наслаждение… Немыслимо, как быстро человек набирается опыта в такого рода делах. Можно было подумать, что я упражнялся в этом долгие годы. В телефонной трубке слышалось только мое дыхание, мастерское владение которым, очевидно, угнетало цветочницу. С помощью ножниц я составлял послания, способные ввести в заблуждение не одного знатока. Как бы я ни старался, для доносчицы этого оказывалось недостаточно. Она была не просто злодейкой, а, скорее всего, исчадием ада. Да, наверняка. Именно исчадием ада.

Эта особа принадлежала не к разряду людей, готовых сообщить вам точное время на улице, а скорее к тем, у кого вы никогда об этом не спрашиваете. Она заслужила печальный конец. Нельзя было давать ее страху ни минуты передышки. Стратегия нагнетания напряжения, которую я собирался использовать, заставляла меня прибегать ко все новым изощренным пыткам.

Мне стало не по себе. Я начинал входить во вкус. В тот день, когда я счел необходимым вновь появиться на сцене, я привел с собой бывшего узника концлагеря, моего давнего друга.

— Морис, старина Морис, ты знаешь, как я понимаю настоящую дружбу? — спросил я его.

— Говори…

— Друг — это тот, кого ты можешь разбудить посреди ночи, чтобы попросить помочь тебе перевезти труп, и он сделает это, не задавая вопросов.

— Ну, и где же труп? — спокойно осведомился он.

Четверть часа спустя Морис переступил порог магазина, в то время как я стоял на тротуаре и наблюдал за ним, прижавшись лбом к витрине. Все произошло именно так, как мы предполагали.

Мой друг заказал дюжину тюльпанов. Цветочница послала помощницу за букетом. Продиктовав адрес для доставки, Морис добавил, что входная дверь снабжена кодом. Без каких-либо разъяснений. Когда госпожа Арман попросила уточнить номер кода, бывший узник протянул руку и сунул ей под нос вытатуированные цифры. Цветочница не могла даже отойти в сторону, так как он зажал ее между кассой и задней стеной.

Я не знаю, сколько времени продолжалась эта сцена, но помню, что она показалась мне бесконечной, настолько велико было напряжение. Госпоже Арман пришлось прибегнуть к силе, чтобы вырваться из плена и заставить моего друга наконец опустить руку. Ее подручная остолбенела. Налет грабителя в маске произвел бы меньше эффекта. К тому же Морис вышел из лавки задом, подобно гангстеру, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица хозяйки. Он разве что не прихватил с собой никаких трофеев.

Госпожа Арман видела, как я присоединился к Морису в конце улицы. Я больше никогда не смогу покупать у нее цветы.

Я должен был с кем-нибудь поделиться. Поговорить обо всем случившемся, о цветочнице. Франсуа Фешнер, которого эта история слишком непосредственно касалась, не годился для такой роли. Я прошел мимо его магазина. Он был полон покупательниц, и мне не захотелось входить. Из-за того что я болтался у здешних лавочниц, наблюдая за их работой, меня, наверно, считали тунеядцем. Тем не менее торговцы продолжали проявлять радушие. Бакалейщик-марокканец, завидев меня, кричал: «Привет Ротшильду!» — на что я неизменно отвечал: «Привет Арафату!» — и на этом идеологические прения заканчивались.

Сделав крюк, я заглянул в «Бушприт». Кафе оказалось наполовину пустым. Я искал зеркальщика. Он был в своей лавке.