Илья Константиновский - Первый арест

– Многих. В том числе и вашего племянника.

– Это оскорбление, – сказал председатель. – Я этого не потерплю. У меня и племянников-то нет.

– Извините, я ошибся, не племянник, а свояк.

«Какой свояк? Чей свояк? – спросили в зале.- Долой свояков и племянников!» – «Вы имеете в виду Поповича?» – «Мы имеем в виду всех свояков! Попович! Опять Попович! Долой свояков и племянников!» – «Тише, господа, здесь не базар!»- «Здесь хуже, чем на базаре. Вы торгуете страной – распродаете ее оптом и в розницу!» – «Это оскорбление». – «Это правда». – «Ты бы лучше помолчал, не то придется заткнуть тебе рот сахаром, который ты украл, когда был префектом во Влашке!» – «Не крал я сахара! А вот вы уже успели обокрасть всю страну!» – «Спички! Телефоны! Крейгер!

Аушнит! Шкода!» – «Кто сказал Аушнит?» – спросил один депутат, черноволосый, элегантный, в цветном галстуке, приколотом бриллиантовой булавкой. «Я сказал Аушнит»,- ответил ему другой депутат, высокий, тощий, похожий на ворону. «Ты – слуга Аушнита». – «Я слуга Аушнита, – сказал черноволосый и вскочил, потрясая сжатыми кулаками.- А кто меня с ним познакомил? Ваш министр финансов, вот он сидит на министерской скамье – он лучший друг Аушнита, он меня и познакомил.

Пусть он скажет, если это не так! Он молчит! Вы молчите, господин министр!» – «Я не молчу, – сказал министр. – Я не желаю разговаривать с лжецами». – «Я не лжец».

– «Ты мошенник!» – «Я не мошенник». – «Все вы мошенники!» – «А вы шантажисты. И воры».- «Я ничего не крал». – «А сахар?» – «Я не крал сахара!» – «Нет, все-таки крал. Вы все воры!» – «А вы взяточники». – «Мы демократы! Кооперативные демократы!» – «А вы антисемиты». – «Это вы антисемиты! Еврейские антисемиты!» – «А вы фашистские социалисты!»

Вдруг раздался сильный треск: один депутат швырнул в другого урной для голосования; но не попал, и урна грохнулась об пол. Две перепуганные стенографистки метнулись вниз по лесенкам, подальше от места боя.

– Браво, Робу! Долой франкмасонов! – крикнул с галерки для публики один из молодых людей со знаком свастики в петлице.

– К порядку! Где дежурные? Вывести Робу! Позор! – кричали в зале.

Тот, кто швырнул урну, был коренастый, с грубым лицом, без лба и с маленькими темными глазками, в которых горели искры бешенства. Крики его никого не испугали, и он тут же опрокинул подвернувшийся ему под руку столик.

– Пойдем, Петрика! – сказал сидевший рядом со мной старичок в парадной черной визитке веснушчатому подростку, которого он, очевидно, привел сюда в назидательных целях. – Пойдем, пойдем… здесь мы ничего больше не увидим…

Мальчик не хотел уходить – он с восхищением следил за дракой.

Я не мог досидеть до конца заседания и выскочил в коридор. Я чувствовал, что у меня болит голова, как будто я вышел из кабака. Хотелось поскорей выбраться на воздух.

В коридоре было светло и уютно. Ко всему привычный жандарм, затянутый в новую форму, все еще дежурил у дверей. Светящееся жиром лицо и лазоревые глаза его были совершенно спокойны.

– Тише – парламент работает! – строго говорил он всем, кто шел по коридору.

Из дверей, ведущих на галерку, еще доносился рев, крик, свист. Там разыгрались вовсю. В хоре голосов выделялись отдельные яростные возгласы: «Бандиты!», «Шарлатаны!»,

«Взяточники!»

Парламент работал…

В последний день Настал последний день моего пребывания в Бухаресте. Вместо того чтобы спрятать получше справку, полученную в министерстве просвещения и спокойно ехать на вокзал, я решил использовать с толком и последние часы. Подоляну, Милуца и группа студентов «Шиллера» отправились в вечер моего отъезда из Бухареста на собрание Рабоче-крестьянского блока. Я увязался за ними. По моим расчетам, времени у меня было достаточно: поезд уходил в полночь, а собрание должно было начаться в восемь, и продлиться, как мне сказали, часа два-три, не больше…

Оно чуть было не затянулось для меня на два-три года. …Мы долго шли по набережной Дымбовицы, мимо захудалых домишек и кирпичных корпусов обувных фабрик «Мочиорница», распространявших тяжелый, зловонный запах сырой кожи, мимо разрытых траншей канализации, развороченных мостовых и перепутанных трамвайных рельсов, мимо жалких лавок, парикмахерских, «бодег» с яркими плакатами «Пейте пиво Мюллер!», мимо большого белого дома, откуда доносились звуки патефона, а у ворот стояли две полуодетые девушки с малино-выми губами и бескровными стеариновыми личиками; мы шли грязными улочками, переулками, задворками и, наконец, пришли к серому унылому зданию, где должно было состояться собрание. В дверях теснились, народу было порядочно, воздух уже густой, теплый. Я нашел себе место в третьем ряду. Рядом со мной сел Милуца, и мы принялись разглядывать тех, кто сидел вокруг нас: ряд состоял из бедно одетых, худощавых, усталых людей. Я оглянулся назад и увидел всюду такие же лица. В зале было тесно, жарко, неудобно, но уютно от приветливых улыбок, от запаха дешевых папирос, от непринужденной атмосферы, пропитанной чувством дружелюбия, единения, товарищества.