Генрих Ланда - Бонташ

И всё-таки они не поженились. Но тогда никто не знал, что так будет. Кроме неё, наверное. Она это понимала и была, очевидно, права. Она была слишком другая. А он, к тому же, слишком запутался. Так что решать должна была она, и она в конце концов решила.

Следующей весной она снова была в Киеве. В первый же вечер Жорка был занят на экзамене, и мы ходили по паркам вдвоём. Я ей показывал киевскую весну. Она прежде не видела, как цветут каштаны. Пахнут ли эти чудесные гроздья цветов? Я сказал – нет, не пахнут. А потом, в тёмной аллее, я, прыгув, сорвал ей каштановую "свечку", и мы услышали чудесный аромат. Это был сюрприз, но я просто не знал, что цветы некоторых каштанов имеют запах.

В верхней части Пионерского сада мы вышли к балюстраде на крыше какого-то здания. Сюда редко кто заходит, особенно поздно вечером. Освещённые улицы города в рамке тёмных деревьев выглядели очень красиво. Мы подошли к самым перилам, Тамара прислонилась ко мне спиной, и мы долго смотрели молча. А может быть, думали. Потом медленно пошли обратно и тоже долго молчали. Она сказала только, глядя на сорванную каштановую свечку: "Знаешь, вот я сейчас приехала к ним, и они меня так принимают, и мама его так ко мне относится, ну всё в общем, ты понимаешь, как будто бы это уже решённое дело… А как раз вот и ничего подобного. И мне это очень как-то неприятно."

Так она сказала тогда. И так оно и произошло. За лето их переписка иссякла. Жорка получил ещё одну душевную рану. Портрет со стены исчез. В следующем году он женился на своей студентке. Они очень подошли друг другу, а их маленькая дочка (теперь уже не такая маленькая) – чудесная девочка.

А Тамары я с тех пор не видел. И не знаю о ней ничего. Где она, что с ней? Наверное, что-нибудь исключительное. Такая уж она…

В конце сентября я встретил в магазине Оленьку Броварник, нашу коростышевскую "капитаншу". Она уже замужем, и даже двое детей. Я лукаво спрашиваю, кто муж – не наш ли Миша-"капитан"? "Ты не знаешь? – говорит она, – Ведь Миша умер… От саркомы. А мы тогда уже чуть не поженились". Вот, значит, как. Как бывает грустно в этой жизни, подумал я и пошёл покупать колбасу – надо было успеть ещё поесть до конца обеденного перерыва.

Теперь осталось рассказать только о себе. И действительно, с наступлением осени всё больше людей уходило в сторону, круг жизни всё больше сужался. И постепенно осталось только одно главное – Вита. Вернее, было достаточно и людей, и дел, и событий, но всё примерялось к ней, всё расценивалось с учётом того, что существует она, всё соизмерялось и сопоставлялось с этим фактом, сознательно или бессознательно.

Я пришёл к ним домой вскоре после её приезда с юга. Она была, очевидно, рада моему приходу, нам нашлось о чём поговорить. Теперь у неё начинались занятия на последнем семестре, зимой, наверное, прийдётся уехать на практику и там же делать диплом. Назначения будут давать перед отъездом на практику.

Трудно сейчас сказать, почему, может быть из-за её институтских занятий, или по другим причинам, – но встречались мы в последующее время не очень часто, во всяком случае реже, чем, мне кажется, должно быть при таких обстоятельствах. Однако главной причиной были, очевидно, препятствия не внешнего, а внутреннего характера. Меня не покидало ощущение какого-то непонятного, сковывающего сопротивления, которое мешало нашему сближению. В чём оно проявлялось? Очевидно, почти незаметно, но в каких-то очень существенных деталях, потому что я его как будто не замечал, но сильно чувствовал. Может быть, проявлялось в том, что она никогда не приглашала меня "просто" прийти. Предлогом моего прихода почти всегда были книги, которые я приносил ей или, гораздо реже, брал у неё. Она успевала очень много читать. Может быть, близости мешала её манера прерывать разговор, заканчивая его уклончивой и невнятной фразой, как бы ответом на свои мысли, шедшие параллельно с тем, что говорилось вслух, и предназаначенн только для себя. Виной тому, наверное, была и моя нерешительность, даже стеснительность, ведь я у неё дома был постоянно на глазах её родных.

Только в ноябре я решился пригласить её в филармонию на Андронникова. Я всё время оборачивался к ней и радовался, когда она смеялась, радовался, что ей нравилось. В антракте мы вдвоём вышли в фойе. Я её знакомил со своими приятелями. Я был с нею! Да, это действительно были особые чувства, это было единственное в жизни. Может быть, я не умел это выразить тогда и уж во всяком случае не знал, нужно ли это. Но наверное, по мне это было всё-таки видно.