Генрих Ланда - Бонташ

– Вы, кажется, в МТС работаете?

– Да, работал.

– Вы сейчас в отпуску?

– Нет, там я уже уволен, приехал в Киев, может быть насовсем.

Ещё несколько фраз под внимательным взглядом младшей сестрички. Потом мама вышла. Вита зашла в комнату, открыла позади меня шкаф. -"Не оглядывайтесь, пожалуйста". Я не оглядывался, смотрел перед собой на маленький письменный столик с дешёвенькой радиолой, стопкой книг, лампой и одной книгой, лежащей отдельно с вложенными внутрь очками.

Вита подошла и села возле стола, вынула очки из книги.

– Это Марк Твэн, новое издание. Взяла перечитывать – как чудесно!

– Хорошие иллюстрации. Наверное, Семёнова?

– Не знаю… Вы давно в Киеве?

– Три с половиной месяца.

– Вы уже там не работаете?

– Нет. Уволен по болезни. Я был в Киеве уже в конце марта. Скажите, вы не посылали Надсона в Буду? Мне писали, что он прибыл туда на моё имя.

– Да, это было такое карманное издание, его удобно было послать. Так вы его уже не получили?

– Нет, я только успел получить ваш лаконичный ответ на мою картинку

Она засмеялась почти беззвучно и немного напряжённо, попрежнему всё больше глядя вниз и время от времени лишь медленно встречаясь со мной глазами, которые смотрели тоже напряжённо и чуть мимо, как бы много дальше. Близорукость. Мы оба крутили в руках очки, я – свои дымчатые, а она даже брала в рот кончик дужки.

– Вы давно приехали с практики?

– Позавчера. Мы с подругой летели самолётом. Остальные ещё не вернулись. Я никогда не думала, что можно так скучать за Киевом. Ведь раньше я надолго никогда не уезжала. Такая тоска за Киевом и за домом. И вот, даже успела приехать на день рождения нашей Ани.

– О, как раз пятого?

– Нет, это сегодня.

– Значит, мы с ней именинники в один день… Ну, а как ваша практика?

– Ничего, как обычно… Завод очень большой.

– А куда вы получите назначение?

– Не знаю, сейчас ведь ничего не известно.

– А куда вы хотите?

– Трудно сказать…

– В Ленинград?

– Нет, в Ленинград не хочу.

Во время одной из пауз она включила приёмник, близко наклонившись к шкале, настроила на какую-то тихую музыку. Мы ещё говорили о запорожском заводе, об институте и работе, немного о книжках и пластинках. Я объяснил, что зашёл по дороге, и стал прощаться.

– До свидания. Приходите.

– Спасибо, буду приходить. Надо сказать, сейчас мне прийти самому в первый раз было довольно страшно.

– Но теперь ведь уже не будет так страшно?

– Конечно!

Я вышел на улицу, залитую жгучим белым солнцем. Медленно шёл к Крещатику. Наступила реакция – удивительное спокойствие и отсутствие мыслей.

Вечером пришла поздравительная телеграмма от Милы.

9-е июля. Звонил к Герке; он уехал в Ялту, в санаторий. Договорился с Сашкой, что мы все (т. е. и Ян с Лёнькой Файнштейном) встретимся у стендов с газетами около почтамта на Крещатике – на старом традиционном месте.

10-го вечером – снова у стендов. Пришли Юрка Шпит, Вера и даже Фимка. Обсуждали проект прощальной памятной фотографии у Бродского.

11-го – коллективное свидание в полдень у фотографии Бродского. Должна прийти Зоя. Опять налетел летний дождик. Почти все уже собрались. И вот появляется она, в белом платье, всё такая же яркая, заметная среди всех, и с лицом, говорящим, что она это знает, и требует этого, и смеётся над этим. В общей сутолоке встретились хорошо. Оба, как будто, поняли, что поговорим потом.

Не помню уже, кто тогда не пришёл, кажется Фимка, или были какие-то другие причины, но фотографирование было перенесено на вечер. Прошлись компанией немного по Крещатику и растеклись в разные стороны. Я зашёл в гастроном купить колбасы, Зоя пошла со мной. Колбасу выбирали вместе, потом ели её, пережидая очередной дождь в дверях магазина. Зоя была возбуждена, смеялась и острила, но говорила всё как-то не прямо, а подразумевала то, что хотела сказать. Я почувствовал что-то значительное за её дурачествами, тоже уклонялся от открытых слов. В нашем шутливом и условном разговоре выяснялось главное. Да, Зоя смеялась, говоря, что не всё бывает так, как рассчитываешь, не всё делаешь так, как хочешь, не всё оказывается таким, как казалось сначала. Наглухо закрывшись банальными фразами, я напряжённо и с затаённой радостью прислушивался к этой мучительной откровенности. Почему я злорадствовал? И почему присвоил для своего тона слегка покровительственный оттенок? Хорошо знакомая дорога к её дому; то же парадное, та же лестница – и её лицо, снова такое близкое, умное и насмешливое, но сейчас в глазах почему-то блестят слёзы. Это ясно – тут очень нехорошо. Но я уже нахожусь на другом берегу, я уже только зритель, правда, совсем не равнодушный. Почему, почему я рад, обнаружив эту трещину?