Генрих Ланда - Бонташ

31 декабря 1951г.

Двадцать седьмого мы втроём были на "Фаусте" – Фимка, Зоя и я. Фимка мне сказал, что он опасался, что я откажусь от такого скверного билета – третий ярус. Я же объяснил, что не имею ничего против. Ещё он объяснил, что билеты брала Зоя, которой он между прочим сказал, что я предлагал ему идти на "Фауста". В антракте я вышвырнул десять рублей на воду и шоколадные конфеты, а в следующем – Фимка преподнёс Зое за хвостик яблоко, а мне – конфету "Красную". Конфету съела Зоя, а бумажка от неё досталась мне в качестве сувенира.

Двадцать девятого в шесть вечера, когда я в пижаме, растрёпанный, сидел на полу и разбирал на этажерке книжные груды, постучавшись в дверь, неожиданно ввалился Сашка, за ним показались Лёнька Файнштейн и – совсем необычно – Зоя. Сашка спросил меня, известно ли мне, что сегодня Митькины именины. Я выдавил из себя, что вообще-то известно, но… Собираюсь ли я идти? Но меня никто не приглашал… Ведь я не барышня – и вообще, чтоб я собирался живее, ведь в семь закрываются магазины, а надо ещё купить подарок на собранные деньги.

Так неожиданно я был сорван с места и прошлялся по магазинам с Сашкой и Лёнькой до восьми часов. А потом ещё побежал домой привести себя в именинный вид.

…Когда я смущённо просунулся в дверь, Митька, изрядно выпивший, заключил меня в объятия с целью облобызания. Народу было много, и я явился как раз в такой момент, чтобы все уже заскучавшие взоры обратились на меня. Пришлось поэтому выдержать несколько трудных минут. Затем именины пошли, как обычно.

Разговор зашёл, кто кого бы здесь одолел – медики или политехники. Я спросил Зою, как ей кажется, если бы мы с Фимкой подрались, каков бы был исход. Она ответила, что если бы нам нужно было драться, то мы, ей кажется, не знали бы, как это делать. Я с этим почти согласился и предположил, что мы бы, наверное, тянули жребий, кому броситься вниз с Гимназического моста. "Ну, Фимка бы не бросился," – сказала она. – "А я?" – "Ты? Ты бы побоялся тянуть жребий… Но если бы проиграл, то, пожалуй, бросился бы…"

Сегодня, под новый год, я опять остаюсь дома. Я уже к этому првык; папа дежурит, встретим Новый год вместе с мамой.

19 января.

Вчера днём я лежал ничком на тахте и спал, отложив в сторону "Термодинамику" Сушкова. Когда Фимка толкнул меня в плечо, я проснулся и удивился, что я сплю так крепко, что даже не слышал, как он вошёл.

То, что он зашёл ко мне, было вполне естественно. После своей гидравлики я сам зашёл к нему, он как раз сидел тогда над оперативной хирургией. По причине большой занятости он тогда отказался пойти на дневной балет "Доктор Айболит" (я соблазнял его роскошной постановкой и Ершовой), но мы с ним побеседовали довольно мило.

В общем, Фимка сидел передо мной в кресле и предлагал ехать в Ленинград на зимние каникулы. Я высказал относительно этой идеи множество за и против, но окончательного ответа не дал. Договорились, что я об этом скажу ему сегодня. Уже вечер, а я ещё не решил, еду я в Ленинград или не еду. Десятки противоречивых соображений.

27 января.

Я не поехал Ленинград, но долго обдумывал этот вопрос. В Москву я ездил с Костей. В Литву – сам. Теперь – Фимка.

Кто такой Фимка?

Это было ещё в восьмом или девятом классе. Столкнулись мы, конечно, у Герки. Именно "столкнулись". Спорили, язвили и презирали друг друга. Я чувствовал постоянную взвинченность его нервов. Странно, что именно эти натянутые нервы кажутся мне теперь туго натянутыми верёвками на старательно оформленной гулкой деке.

Тогда ещё местами нашей вежливой грызни были лентние симфонические концерты. Почему мы ссорились? К сожалению, я не сразу задал себе этот вопрос. А когда задал и не нашёл ответа, то решил с ним дружить. Я запомнил тот, кажется, весенний вечер с непросохшими тротуарами Владимирской улицы, по которым мы несколько раз прошли от его парадного до площади Хмельницкого и обратно поздно вечером, когда все разошлись домой, а я умышленно задержался с ним у его дома. И мы стали товарищами. И уже никогда с тех пор не ссорились, а наоборот, удивительно хорошо понимали друг друга.

После поступления в институт я стал редко бывать у Бильжо, Фимка тоже виделся только с Сашкой Бильжо в институте. И мы с Фимкой остались, пожалуй, самыми близкими друзьями.

Какой же Фимка? Я не буду, да и не смогу писать что-нибудь о нём, это трудно и не нужно. Быть может, он сам оставит грядущим поколениям ещё какие-либо записки, кроме блестящих школьных сочинений, глубоко содержательных историй болезни и искромётных фельетонов для институтской газеты "Крокодил в халате". Если понадобится, биографы подсчитают, сколько он поглотил книг, выслушал симфоний, пересмотрел картин и репродукций и выкурил чужих папирос. Но я стою у окна и смотрю уже не на знакомый дом напротив, а на подоконник, на скомканный окурок, засунутый Фимкой в передние лапы металлической львицы, стоявшей возле него, когда он сидел у меня и говорил о Ленинграде. Свинья, нужен ему Эрмитаж, он его, видите ли, не досмотрел. Вспоминаю возмутившуюся продавщицу мороженого в театре Франко, которой он пустил в лицо папиросный дым. И почему-то выгребаю из памяти эпизод в Первомайском саду: мы шли по дорожке поздно вечером, меня поманил какой-то дюжий парень, я остановился, остановился также и Костя Некрасов, а Фимка и ещё кто-то, кажется Штром, не оборачиваясь и даже не запнувшись, пошли дальше. Парень оказался моим довоенным одноклассником.