Анатолий Приставкин - Судный день

Брошенный Толиком, у которого оказались какие-то дела с этой психопаткой Зиной, Костик дошел почти до проходной и замедлил шаги; не было в нем ничего, что призывало бы его сейчас перешагнуть порог…

Порог, а может, это была граница его прежней и нынешней жизни?

Завидев проходную, он остановился. Недоуменно некоторое время ее рассматривал, будто впервые увидал. Не желая вообще куда-то двигаться, он присел невдалеке, прямо под деревом, и стал смотреть, как мельтешат подъезжающие к воротам машины и как суетятся за оградой люди, их было слышно и видно в непрерывно распахивающиеся ворота.

Занятно это – впервые увидеть свой завод во время работы со стороны. «Гудит как улей родной завод…» – вспомнились прочитанные Толиком стишки. Концовка их была нецензурна. Но ведь и правда улей: все в движении, все снует и хлопочет, и еще вчера он, Костик, был в этом улье маленькой полезной пчелкой, носящей свой медок в общий котел… А вот живут пчелки тридцать дней. Может, сорок. Носят, носят свою капельку, а потом хлоп – и нет. Но так как их сотни, тысячи, миллионы, то никто и не заметит, что у них убыло… Пчелки-то одинаковые, взаимозаменяемые: что та, что эта! Может, и о Костике не вспомнят?

Необычные это были мысли, но хороши ли или плохи они были, этого он не знал. Никогда бы они не пришли в голову, если бы не этот отстраненный, почти потусторонний, потому что невозможный для смертного человека, взгляд во время работы откуда-то снаружи, из-за ворот. А тут, среди мельтешащих людей, вдруг объявилась запыхавшаяся Ольга, небось, бегала по своим комсомольским делам.

– Костик? – с налету пошла чесать. – Ну, слава богу! Там Букаты с ума сходит! Привезли два танка… – Тут, кажется, заметила она что-то необычное в лице Костика, придвинулась, заглядывая в глаза. – Ты что? Заболел?

– Нет, – сказал Костик, будто очнувшись. – Тебя Букаты прислал?

– Никто меня не присылал, – обидевшись, произнесла Ольга и оглянулась. Она явно кого-то искала. – Я тебя вижу каждый день тут у ворот… Но ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Не знаю. А сколько?

– Ты что? Только проснулся? – ужаснулась Ольга. – Пятнадцать минут опоздания! Беги же! Скорей только! Тебя еще пустят! Ну!

Она даже попыталась сдвинуть его с места, но Костик вырвался из ее цепких рук и снова сел. Он не хотел, чтобы его куда-то тащили. Он вообще ничего и никого не хотел, и уж Ольги видеть сейчас тут он не хотел тем более. Они вместе кончали ФЗО, но Ольгина, прежде звали ее Лялей, суета по поводу всяких там общественных мероприятий вызывала в Костике раздражение, иной раз необъяснимое, непонятное ему самому. А тут еще вспомнилось недавнее собрание, то самое, где выгоняли Толика из бригады. Как она гнула, как настаивала, чтобы Костик поднял руку… А он не стал поднимать. Может, в другое время и поднял бы, а тут именно оттого, что она так настаивала, и не захотел голосовать, выразив свой протест против ее нажима.

Теперь же она крутилась вокруг него совсем не та, что была в цеху, на секунду даже Костику показалось, что их, этих девушек, вообще две, и одна из них Ольга точная, даже жесткая, мать-отца продаст, но своего добьется, она-то и была против Толика да и против Костика. Зато другая, Лялька, уж точно живая и сочувствующая, способная переживать и помогать, если станет тяжело. Но уж слишком наросло против нее, накопилось в душе всяких предубеждений, чтобы сразу ей поверить и просто не раздражаться.

Словом, не хотел ее Костик, не хотел, и все тут. Она же затеяла вокруг него копашню: присела рядом и все долбила, долбила его словами, пытаясь достать до живого, не заболел ли он, или что у него случилось, что он такой странный…

– Может, мама нездорова? – вдруг спросила она.

Он удивился, сказал:

– Ляльк… Не лезь ты… Не надо…

Назвав ее старым именем, он как бы признал за ней право стараться для него, помогать, но и обижаться. И она обиделась.

– Я и не лезу… Но ведь надо! Надо идти, Костик! Уже… – она взглянула на часы, – шестнадцать! Ты понимаешь, что это означает? Букаты наорет… Военпред разносить станет… Ну пусть собрание, выговор… На собрании уж я не стану такого, как здесь, говорить, ты сам понимаешь… Но отделаешься ерундой, останешься в бригаде… – И, словно маленького, стала его уговаривать и снова поднимать. – Тебе ведь только порог пересечь, ну… Видишь проходную… Ну, вот… Ты встанешь и тихонько пойдешь… Десять шагов, ну… Раз, два…

Костя поднялся, сделал шаг и снова сел. Не мог он пересилить себя ни ради завода, ни ради Ляльки. Как прежде не мог проголосовать, когда на него давили, словно заводским прессом.