Марк Леви - Дети свободы

– Ну как? - спросил он.

– Кажется, у меня есть план!

И вот назавтра, а потом через два дня и во все последующие дни во время общих прогулок я начал устраивать свои личные, в стороне от других. Проходя мимо тамбура, я потихоньку выбирался из колонны арестантов. И заглядывал в камеру осужденных на казнь, где лежал на тюфяке Энцо.

– Надо же, ты опять здесь, Жанно! - неизменно говорил он, сонно потягиваясь.

И тут же выпрямлялся, с тревогой глядя на меня.

– Ты с ума сошел, перестань сюда бегать; если они тебя засекут, то изобьют до полусмерти.

– Знаю, Энцо, Жак мне уже сто раз это говорил, но нужно ведь обновить твою повязку.

– Странная какая-то история с этим санитаром…

– Не волнуйся, Энцо, он на нашей стороне и знает, что делает.

– Ладно, а какие вообще новости?

– О чем ты?

– Да о высадке, о чем же еще! Когда же они наконец высадятся, эти американцы? - спрашивал Энцо нетерпеливо, точно ребенок, который, очнувшись от страшного сна, допытывается, все ли ночные чудища ушли обратно, под пол.

– Слушай, Энцо, русские перешли в наступление, немцы бегут; говорят даже, что скоро будет освобождена Польша.

– Да что ты! Вот это было бы здорово!

– А вот про высадку пока ничего не слышно.

Я произнес это так печально, что Энцо сразу почувствовал, о чем я думаю; он прикрыл глаза, как будто смерть подобралась совсем близко и уже занесла над ним свою косу.

По мере того как мой друг отсчитывал дни, его лицо мрачнело все больше и больше.

Но сейчас он приподнял голову и бросил на меня короткий взгляд.

– Тебе и правда пора бежать, Жанно; не дай бог, тебя засекут здесь - представляешь, что будет?

– Да я бы хоть сейчас убежал - было б куда!

Энцо чуточку развеселился; до чего же приятно видеть его улыбку!

– А как твоя нога?

Взглянув на свою забинтованную конечность, он пожал плечами.

– Н-да… не могу сказать, что от нее очень уж приятно пахнет!

– Ладно, пускай поболит, - все лучше, чем самое страшное, верно?

– Не волнуйся, Жанно, я и сам это знаю; любая боль легче, чем пули, когда они дробят кости. А теперь беги, не то опоздаешь.

Внезапно Энцо жутко бледнеет, а я получаю жестокий пинок в спину, отдавшийся болью во всем теле. Напрасно он кричит:

– Мерзавцы, оставьте его в покое! - охранники безжалостно избивают меня, я падаю на пол, корчась под ударами сапог. Кровь брызжет на каменные плиты. Энцо поднимается на ноги и, держась за прутья оконной решетки, умоляет отпустить меня.

– Ага, как видишь, он прекрасно стоит, когда хочет, - злобно ухмыляется сторож.

Мне бы потерять сознание, не чувствовать больше града ударов, разбивающих лицо. Как же она далека - обещанная весна - в эти холодные майские дни!

27

Я медленно прихожу в себя. Лицо болит, губы склеены запекшейся кровью. Глаза так заплыли, что невозможно разглядеть, горит ли лампочка на потолке. Но через отдушину доносятся голоса, значит, я еще жив. А там, во дворе, на прогулке разговаривают мои товарищи.

Из крана во дворе, у внешней стены здания, сочится тоненькая струйка воды. Ребята по очереди подходят туда. Закоченевшие пальцы с трудом удерживают обмылок. Ополоснувшись, заключенные перекидываются несколькими словами и спешат выйти на середину двора, чтобы хоть немного согреться в солнечном луче, падающем на это место.

Надзиратели пристально смотрят на одного из наших. Взгляды у них хищные, как у стервятников. У паренька - его зовут Антуан - от страха подкашиваются ноги. Остальные заключенные сгрудились возле него, заслоняя от тюремщиков.

– Эй ты, пошли с нами! - орет старший надзиратель.

– Чего им от меня надо? - спрашивает Антуан, испуганно глядя на него.

– Иди сюда, кому говорят! - приказывает надзиратель, пробираясь между арестантами.

Друзья крепко сжимают руки Антуана; они знают - парня сейчас уведут, чтобы отнять у него жизнь.

– Не бойся, - шепчет один из них.

– Да чего им надо-то? - повторяет паренек, которого уже тащат прочь, подталкивая в спину.

Здесь всем хорошо известно, чего надо этим зверям, да Антуану и самому все ясно. Покидая двор, он бросает взгляд на друзей, посылая им последний безмолвный привет, но неподвижно стоящим людям слышится: "Прощайте!"

Надзиратели приводят его в камеру и приказывают собрать вещи, все свои вещи.

– Все вещи? - жалобно переспрашивает Антуан.

– Оглох, что ли? Не слышал, что я сказал?

Антуан скатывает свой тюфяк - это он скатывает свою жизнь; всего семнадцать лет воспоминаний, их сложить недолго.