Евгений Гришковец - Следы на мне (сборник)

Все мы, когда находили гриб, сразу его не срезали, а подзывали Алёшу, чтобы, якобы, он нашёл и сорвал тот гриб. Тогда мы в лес не углублялись, шли вдоль дороги, ну, может быть, в метрах сорока, пятидесяти от неё. Ушли не далеко, километра на два. И Алёша потерялся.

Он бегал от отца к матери и обратно. А между родителями было метров сорок. Но папоротник, кустарник и высокая трава в некоторых местах были Алёше до плеч, а то и выше. И вот он в очередной раз побежал от мамы к отцу. Мама ещё крикнула отцу: «Алёша пошёл к тебе»……

Спохватились мы не моментально. Минут через 7-10. Мама крикнула: «А где Алеша?»

И началось.

Сначала опасности никто не почувствовал. Звали, ходили, искали. Далеко он уйти не мог. Звали, ходили. Потом забегали. А потом начался ад! Пришло осознание того, что мы ищем его уже сорок минут и не находим. Зовём, а он не откликается.

Вдруг такой знакомый, любимый и самый обычный лес превратился в зону ужаса и отчаяния. Но ещё не верилось, что то, что происходит, это реально. Не буду описывать этот ад. Не буду описывать лицо мамы, глаза отца, крики бабушки (царство ей небесное).

Через два часа поисков мы все были близки к безумию. Мы метались и метались по кругу, кричали охрипшими голосами, выли, плакали. А потом отцу пришла в голову спасительная идея: надо поднимать деревню на поиски.

Колбиха поднялась быстро, как солдаты в ружьё. Никого не нужно было уговаривать или долго что-то объяснять. «Ребёнок в лесу» — всем в деревне было всё понятно и люди реагировали на эти слова, как моряки на крик «человек за бортом». И все мужики, старики и тётки, пьяные и трезвые, пошли в лес. А солнце уже шло к закату, а там вечерний туман… Об этом не хотелось даже думать и никто об этом не говорил. Искали ещё долго. Мама была в полуобмороке. Нашли недалеко от того места, где потеряли. Мы прошли по тому месту тысячу раз и не видели его, сидящего, полусонного и оцепеневшего от страха под покровом густого, ярко-зелёного папоротника. Нашёл Алёшу Хайрулин. Да, тот самый, который пил, бездельничал, топил в реке технику. Тот самый Володя Хайрулин.

Алёша нашёлся. Наша соседка Клавдия Владимировна сказала: «Слава тебе, Господи!» — и все пошли по домам, не ожидая от нас благодарности и признательности.

— Нашёлся? — кричали из лесу.

— Нашёлся! — кричали другие голоса.

— Ну, пошли домой, — тихо говорил кто-то.

Хайрулин тоже пошёл. Он потом даже удивлялся нашей ему благодарности и никогда ею не злоупотреблял. Пол деревни старались у моих родителей перехватить «до получки» на выпивку — Хайрулин не исключение. Чаще всего все получали отказ. Но Хайрулин не злоупотреблял нашей благодарностью, и ни разу не намекнул на свои заслуги.

А бабушка (царство ей небесное) чуть ли не целовала его всё время, пока у нас в Колбихе был дом и пока мы не уехали далеко-далеко. Бабушка покупала ему фланелевые рубашки, покупала подарки и одежду его детям, и не забывала купить и привезти ему бутылочку какого-нибудь дагестанского коньяка со звёздочками или бутылку хорошей водочки.

— Пусть Володя всякую дрянь не пьёт, — говорили она, — всё равно напьётся, так пусть хорошего выпьет.

А Хайрулин подарки принимал, искренне был признателен, и всё удивлялся, мол, за что такая милость и благодать.

Ох и спасибо Володе Хайрулину. Долгих лет ему! Пусть живёт, как может и как хочет. Пусть ему будет хорошо!

Когда я вспоминаю Колбиху, меня охватывает неуёмное и очень тревожное желание что-то важное сохранить. Но я понимаю в то же самое мгновение, что сохранить ничего нельзя. Жизнь не зафиксировать, не передать, не удержать! Я не смогу передать или пересказать, как говорила наша соседка Клавдия Владимировна. Не смогу передать её интонации, её обороты, её словечки, её истории. И даже, если бы я сделал тысячи снимков, записал бы массу рассказов, всё равно, эти записи и фотографии ничего не сохранят и не сберегут. Даже для меня они будут только иллюстрациями к моим воспоминаниям, переживаниям и к моей любви. А любовь не нуждается в иллюстрациях, как жизнь не терпит остановок и неподвижности.

Я пытался рассказать что-то про то, что я видел, чего коснулся и что полюбил. И вот я с ужасом и радостью понимаю, что у меня нет средств и возможностей передать словами то, что я видел, слышал, вдыхал и знал.

Я же догадываюсь, и даже точно знаю, что наша Колбиха ничем не особенная деревня. Купили бы мы дом в другой деревне, были бы другие лица, другие истории, имена. Но «наш» дом был в Колбихе. У меня в моей жизни есть эта деревня, а не другая.