Апостолос Доксиадис - Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха

– Что тебя сюда привело? – спросил он. Я вручил ему запечатанный конверт.

– Ну, не стоило беспокоиться. Можно было отправить почтой. – Он ласково улыбнулся. – Все равно спасибо, бойскаут. Твой отец знает, что ты здесь?

– Ну, вообще-то нет, – промямлил я.

– Тогда я лучше отвезу тебя домой, а то родители будут беспокоиться.

Я стал было возражать, но дядя настоял на своем. Он залез в свой древний побитый «фольксваген-жук» прямо как был, в грязных сапогах, и мы направились в Афины. По дороге я попытался завязать разговор о предмете приглашения, но дядя переключил его на пустяки вроде погоды и лучшего времени для подрезки деревьев и бойскаутских походов.

Он высадил меня на углу возле нашего дома.

– Мне стоит подняться, чтобы у тебя было оправдание?

– Нет, дядя, спасибо, это будет лишнее. Выяснилось, однако, что оправдание мне бы не помешало. Таково уж было мое везение, что отец заглянул в скаутский клуб попросить меня кое-что купить по пути домой, и ему было сообщено о моем отсутствии. Я по наивности тут же выложил все как было. Как выяснилось, это был самый худший из возможных вариантов. Даже если бы я солгал и сказал, что прогулял собрание, чтобы покурить в парке или посетить заведение с сомнительной репутацией, отец и то не мог бы возмутиться сильнее.

– Разве я не запретил тебе иметь с этим человеком что-нибудь общее? – возопил он, побагровев так страшно, что мать тут же начала умолять его не забывать о давлении.

– Нет, папа, – ответил я, и это была чистая правда. – Ты мне никогда ничего подобного не запрещал.

– Ты что, сам не знаешь, кто он такой? Разве я тебе не говорил тысячу раз про моего брата Петроса?

– Да, ты мне тысячу раз говорил, что он жалкий неудачник, ну и что? Все равно он твой брат, а мой дядя. И что такого ужасного, что я отвез ему письмо? А если на то пошло, я не совсем понимаю, как может быть «жалким неудачником» человек, имеющий ранг профессора одного из самых известных университетов!

– Бывшего профессора! – зарычал отец, проясняя вопрос с буквой «б.».

Все еще дымясь, он произнес приговор за то, что он назвал «возмутительным актом непростительного непослушания». Я едва мог поверить в такую суровость: на целый месяц я подвергаюсь заключению в своей комнате и выходить могу только в школу на уроки. Даже еду мне будут приносить в комнату, и мне запрещается разговаривать с ним, с мамой и вообще с кем бы то ни было!

Я отправился отбывать наказание, чувствуя себя мучеником за Истину.

В тот же вечер отец тихо постучал в мою дверь и вошел в комнату. Я сидел за столом и читал и, подчиняясь его приговору, даже не произнес ни слова приветствия. Отец сел напротив меня на кровать, и по выражению его лица я понял, что произошли какие-то изменения. Теперь он был спокоен и даже, похоже, испытывал какое-то чувство вины. Начал он с заявления, что наложенное на меня наказание было, «возможно, несколько излишне сурово», а потому объявляется недействительным. Потом он извинился за свой тон – поведение для него не только не характерное, но беспрецедентное. Он понимает, что его вспышка была несправедливой. Было неразумно, сказал он – и я с ним, естественно, согласился, – ожидать от меня, что я пойму то, чего он никогда не давал себе труда объяснить. Он никогда не говорил со мной открыто о дяде Петросе, и теперь пришло время исправить «эту прискорбную ошибку». Он хочет рассказать мне о своем старшем брате. Конечно, я был весь внимание. Вот что он мне рассказал.

Дядя Петрос с самого раннего детства проявлял исключительные способности к математике. В начальной школе он поражал учителей легкостью, с которой решал арифметические задачи, в средней школе с неимоверной быстротой овладел абстрактными понятиями алгебры, геометрии и тригонометрии. О нем говорили «вундеркинд» и даже «гений». Их отец, мой дед, хоть и не имел высшего образования, показал себя человеком просвещенным. Вместо того чтобы подготовить Петроса к работе в семейном деле, он поощрял сына следовать велениям своего сердца. Еще не окончив школу, Петрос поступил в Берлинский университет, который с отличием окончил в девятнадцать лет. На следующий год он получил степень доктора, а в двадцать четыре года был принят на должность профессора в Мюнхенский университет – в таком возрасте такого положения еще не достигал никто.

Я слушал, вытаращив глаза.

– Не похоже на карьеру «жалкого неудачника», – не удержался я.

– Я еще не закончил, – возразил отец.