Альва Бесси - И снова Испания

Он выдал мне четырнадцать тысяч песет, и я пустился во все тяжкие, чтобы обменять их на доллары. Час спустя дело было сделано, и мне оставалось только надеяться, что джентльмен, выручивший меня, не понес финансового или какого-нибудь другого ущерба. (По его просьбе я, вернувшись домой, сразу же выслал ему экземпляр одной из моих книг, на английском языке, и с тех пор я о нем ничего не слышал.)

В салоне первого класса каравеллы было холодно до чертиков, не помогала даже осветительная аппаратура, между тем ведущему актеру, даме, играющей его жену, девушке в роли стюардессы «Пан-Америкэн», комическому персонажу по имени Томпсон и всем прочим, сидевшим позади нас, нельзя было надеть пальто.

«Тепленькому» ведущему актеру было все нипочем, но ведь и мы провели не один час в баре аэропорта, то и дело принимая коньяк, водку, виски, джин и кофе. Тем не менее изо рта у нас вылетали облачка пара.

Время шло — половина второго, два, половина третьего, а мы повторяли сцену снова и снова. Самолет снижается над Барселоной, доктор Фостер смотрит из окна, рядом с ним сидит доктор Томпсон.

Томпсон. Поразительно. Между Хьюстоном и Барселоной разница в семь часов. Но если брать за основу время по Гринвичу, получается только шесть. (Стюардессе.) Мисс, который здесь час?

Стюардесса. Половина девятого, сэр.

Томпсон. Вы уверены?

Стюардесса (улыбаясь). Разумеется, доктор Томпсон.

Томпсон (Дейвиду). Для таких стран, как Испания, упрятать какой-то час — плевое дело. (Через плечо Дейвида смотрите окно.) Черт, красивый город. И какой огромный! Он сильно изменился?

С кресла у окна ни звука. Я посмотрел на нашу знаменитость. Он спал. Хаиме вышел из-за камеры, тронул Стивенса за колено и позвал:

— Марк… Марк!..

— А? Что? — сказал Стивене. — Ах да, где мы остановились?

Томпсон. Черт, красивый город. И какой огромный! Он сильно изменился?

Дeйвид. Наверное… Мне не приходилось видеть его сверху.

Томпсон. Когда вы здесь были в последний раз?

Молчание.

Камино (выходит из-за камеры, дотрагивается до колена знаменитости). Марк… Дейбид… роr favor…{ [61] Пожалуйста (исп.). }

Стивенс. Что-что?

Томпсон. Когда вы здесь были в последний раз?

Дeйвид (бормочет). В войну, больше не был. Томпсон. Что вас заставило приехать сюда в те годы?

Молчание.

Камино (трогая Стивенса за колено). Дейбид. Дейбид… роr favor…

Невозможно было гулять по Диагонали — а я гулял по ней каждый день, давно перекрестив ее в проспект Сукина сына, — и не вспомнить событие, свидетелем которого я не был.

Именно на этом проспекте проходил прощальный парад Интернациональных бригад 29 октября 1938 года. Ему предшествовали два других прощания. Сначала парад 35-й дивизии в полном составе, частью которой был Линкольновский батальон — он состоялся между Марсой и Фальсетом 15 октября.

Был также обед и прощальные речи в Поблете, вблизи Монтбланка, через три месяца после того дня, когда мы форсировали Эбро в наступательном порыве.

На этой печальной фиесте выступал премьер-министр Хуан Негрин; сильный человек, он выглядел очень усталым. Полковник Модесто, командующий армией на Эбро, не скрывал слез, и это не выглядело странным, а ведь он был такой мужественный человек. Все были там: Андре Марти, генерал Рохо и Энрике Листер; Герберт Мэтьюз из «Нью-Йорк тайме»; Робер Капа, знаменитый фронтовой фоторепортер, чья жена, Герда Tapo, тоже фоторепортер, была раздавлена танком в самом начале войны, а сам он бессмысленно — хотя, может быть, и символически — погиб в 1954 году, снимая французские отряды в Северном Вьетнаме. Он напоролся на противопехотную мину, подложенную предшественниками Национального фронта освобождения; в одном из своих последних фоторепортажей он как бы предугадал недалекое будущее: французский мотоциклист, подъехав вплотную к группе крестьян, сгоняет их за обочину — и подпись Капа гласит: «Посмотрите на этого мерзавца, ведь он создает новый Вьетнам!»

Я не попал на последний парад в Барселоне, потому что, скрюченный ревматизмом, находился в городке Риполь, близ французской границы, но 29 октября я записал в своей записной книжке:

«Из Барселоны возвращаются люди и говорят: ради этой демонстрации и парада стоило пережить все то, что пришлось пережить.

Огромный народный подъем — плачущие женщины протягивают детей, чтобы бойцы поцеловали их, девушки бросаются в гущу шествия, чтобы обнять добровольцев. На трибуне Асанья, Негрин, Пасионария, а перед ними грандиозный военный парад: танки, артиллерия; самолеты проносились так низко, что едва не задевали крыши домов; вокруг толпы людей, по улицам разбрасывают листовки, повсюду флаги, музыка».