Елена Колина - Мальчики да девочки

– Дина думает только о работе, – мило улыбнулась Ася. – Вчера утром она убежала без юбки... с улицы вернулась. Хороша бы ты была в школе – учительница в одной блузке и нештопаных чулках... как клоун.

Сестер все больше разносило в разные стороны, и, может быть, эти привычные семейные посиделки совсем прекратились бы, если бы не Павел – ни одна не могла пропустить вечера с ним. Но они давно уже начали ссориться, сначала неуверенно, а потом все более жестко.

Зачинщицей ссоры всегда была Ася. Ася язвила, придиралась, насмешничала... не может быть, думала она, это не я произношу все эти злые обидные слова, не я делаю все эти глупые стыдные гадости... Ася с презрительной жалостью называла Дину комсомолкой, общественницей, слугой народа, и Дина потихоньку начала отвечать, не менее презрительно называла сестру поэтессой. Обе, и Дина, и Ася, во что бы то ни стало хотели скрыть от Павла это свое взаимное недоброжелательство, злую иронию, насмешки, но стоило одной перестать сдерживать враждебность, вторая мгновенно зажигалась об нее, как спичка.

– Я всегда думаю о работе, потому что я люблю свою работу, люблю школу и детей люблю, а вот ты... ты просиживаешь в своем учреждении, даже названия не знаешь. Сидишь и только все путаешь, и мечтаешь о небесных кренделях, – надувшись и покраснев, ответила Дина, она не умела съязвить с милой улыбкой.

– Я не мечтаю о небесных кренделях, я пишу стихи, – обиженно вскинулась Ася. Ей очень хотелось рассказать при Павле о своем успехе, но хвастаться нехорошо, неловко... И вдруг сказалось само, – она произносила эти хвастливые слова и сама ужасалась своей нескромности: – Я читала свои стихи на вечере в Доме искусств. Висела афиша «Цех поэтов», и я была записана в афише после Мэтра и остальных известных поэтов...

– Под мелкими буквами «и другие...», – обиженным басом добавила Дина и, почувствовав все же неловкость, заторопилась переменить тему: – А у нас в школе тоже будет вечер поэзии. Ученики первой ступени будут читать Пушкина, и ученики второй ступени тоже будут читать Пушкина...

– Все это глупое школярство, – с полными слез глазами сказала Ася. – Вот мы с Лилей были на панихиде по Пушкину...

У Лили появился новый поклонник. Они с Асей услышали его впервые на вечере в Доме литераторов. Лиля сама к нему подошла и как-то сумела выразить, что очарована, – захлебывалась восторгом, была от восхищения очень мило косноязычна, трепетно лепетала: «Осип Эмильевич, вы восхитительны...» Можно было бы сказать: «Осип Эмильевич, я восхищена...», но она знала, что фразу нужно начинать с «вы», а не с «я».

Он жил в Диске, и Лиля приходила к нему, сидела в его комнате на большом диване, а он ходил по комнате, курил и читал стихи. Иногда он рассказывал ей о своих увлечениях, она слушала, смеялась, – он был удивительно остроумный, как будто видел не один слой всего – предметов, явлений, а несколько, из этой глубины вытаскивал что-то, и уже получалось смешно. Обращался он с ней как с ребенком, нежно, но непременно хотел звать ее по имени-отчеству, и Лиля сначала вздрагивала, – она и забыла, что она Рахиль Эмильевна, но ему нравилось, что они Осип Эмильевич и Рахиль Эмильевна, будто библейские персонажи.

Совсем по-честному Лиля не могла причислить его к своим поклонникам, скорее, она была его поклонницей или же они оба «поклонялись» друг другу, она – замирая от восторга и чувства причастности, а он – любуясь ее восторгом и красотой. Лиля для себя безошибочно определила, что никакие любовные отношения ему не нужны, а для поэтического вдохновения необходимо кем-то восхищаться, и она просто попалась ему под руку. Но было лестно попасться под руку ТАКОМУ человеку. Он был плохо выбрит и вообще очень пренебрежителен к своей внешности, галстук смотрел набок, костюм был как-то отдельно от него, но у него было лицо гения, и такой в нем горел жар духовной жизни, и такие у него были стихи – гений... Гений, но какой-то неприкаянный. Он был старше прозаиков и «старший по культуре», и повсюду свой, но что-то роднило их, кроме его настоящего и ее фальшивого отчества, – она была всем немного чужая, и он был всем чужой. Это было странно, ведь у него не было поддельной жизни, чужих документов, он был сам себе равен, он-то был СВОЙ... свой, но как будто свой-чужой, как обреченный, выпавший из гнезда птенец. Если бы Лиля дала волю своим чувствам, она сказала бы, что он вызывает в ней восхищение и жалость, но она не осмеливалась жалеть.

Лиля повторяла про себя его строчки: В Петербурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем, и блаженное, бессмысленное слово в первый раз произнесем. В черном бархате советской ночи, в бархате всемирной пустоты, все поют блаженных жен родные очи, все цветут бессмертные цветы... [27]