Мария Елиферова - Смерть автора

Правой рукой, в которой было зажато распятие, мне удалось сделать движение в его сторону, но это не возымело действия.

— Так-так, — хрипло произнёс он, вглядываясь в меня своими блестящими в темноте выпуклыми глазами. — Значит, это вы — аноним?

— Как вы догадались? — превозмогая оцепенение, спросила я. Он крепко сжимал моё плечо, не выпуская меня.

— Я не идиот. По какому праву вы за мной шпионите?

Всё оборачивалось совсем не так, как я себе представляла. Я попыталась вырваться, но попытка вышла вялой, словно моя воля была парализована. Он перехватил моё запястье и сомкнул на нём пальцы. Острая боль пронзила мою руку, я услышала хруст собственных костей — мои пальцы разжались, и пузырёк со святой водой вдребезги разлетелся об асфальт.

— Отвечайте же, — настойчиво потребовал он. — Зачем вам это?

— Чтобы поведать обществу то, что вы сами не спешите рассказывать, — набравшись дерзости, ответила я. Он усмехнулся.

— Какое у вас на это право? И хоть бы шпионили с умом. Хоть бы сообразили, что не стоит ехать к месту слежки на извозчике и потом назад. Вы знаете, какая у них память на адреса?

Мне стало жутко; но, собравшись с духом, я подняла свободную руку с распятием и выговорила:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritui Sancti, [25] Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (лат.). — Прим. ред. именем Бога, который со мной, который видит правду и знает, кто вы такой…

— Не произносите имени Божьего всуе, — оборвал меня Эминович. — Думаете, Богу хуже известно, кто вы сами?

Он выпустил мою руку; она висела, как плеть, кисть утратила чувствительность. Я пошатнулась и перекрестила его распятием. Эминович презрительно поглядел на меня.

— Слушайте, хватит ломать комедию. Это, в конце концов, оскорбительно для Него — использовать Его образ в магических ритуалах.

— Для Него оскорбительно ваше существование, — через силу сказала я, держа распятие перед собой. Эминович рассмеялся.

— Вот как? — переспросил он. — Неужели шантажистов Он предпочитает неприкаянным?

Он вынул распятие из моей руки, поглядел на него и вернул мне обратно.

— Оно вам понадобится отмаливать грехи, — сказал он. — Что вы ещё хотели против меня применить? Это?

Его руки уже держали спицу, которую он неведомо как вытащил из моего рукава. Брезгливо оглядев её, он переломил её пополам и бросил на асфальт.

— Ступайте, — сказал он, — пока мы с вами окончательно не разошлись во мнениях. Надеюсь на ваше благоразумие.

С этими словами он оставил меня и перемахнул через забор в сад Моппера, невзирая на иконки и меловые кресты. Спотыкаясь, я побрела по улице, торопясь выйти на более открытое место. Я сама не своя; я до сих пор не верю, что потерпела поражение.

7 ноября 1913. Что-нибудь да не так; не может быть, чтобы против него не было никакого приёма. Нужно порыться по старинным источникам и собрать всё, что до этого касается.

Запись на вложенном листке (без даты)

Серебряные пули (мадьярское верование) — у Моппера нигде не упоминаются, однако это единственное, что стоит попробовать. Всё остальное, включая пение петуха, — технически затруднительно и вряд ли более действенно, чем святая вода и крест.

Из записных книжек Алистера Моппера

9 ноября 1913. Мне невыносимо его высокомерие, с которым он со мной обращается; невыносимы и упрёки, которые он мне бросает. Какое право он имеет упрекать меня? В конце концов, не я выпорол до полусмерти Картера, не я повесил Райхмана, не я свёл с ума мисс Уэст. И однако — странно, но это так — я чувствую за ним смутное право на эти слова. Я чувствую, что чем-то заслужил слышать это от него — знать бы, чем…

Нет, он не политик — и это так. Он не рождён политиком; он происходит из тех времён, когда этот человеческий тип только нарождался — когда многие государи ещё садились на коня и брали в руки саблю. Быть политиком ему помешала его кошмарная честность, натворившая столько бед. Его острый и язвительный ум напрочь лишён дальновидности и практической хватки: он угодил в плен к мадьярам, простодушно доверившись им; он погубил всю свою дружину и в конце концов попал на плаху сам. Причина этого — в его физиологической неспособности заключать компромиссы с собственной совестью. Мирослав и совесть! Какое оксюморонное сочетание! Применять слово «совесть» к тому, кто уничтожил больше людей, чем я — мух! И всё-таки его совесть существует, и она куда более материальна, чем то абстрактное понятие, которое подразумеваем под этим словом мы.