Мария Елиферова - Смерть автора

28 октября 1913, 10.05. Письмо я положила вчера ему на крыльцо. Он обязательно его обнаружит. Я дала ему целые сутки на размышление и сегодня пришлю за ответом какого-нибудь беспризорника во второй половине дня.

28 октября 1913, 17.41. Мальчик, посланный за ответом, вернулся с пустыми руками и с разбитым в кровь носом. Он прождал больше часа, потом стал стучать в дверь, и к нему вышел «господин с усами» — разумеется, это был Эминович. Далее, со слов мальчика, произошло следующее. Он, по моей инструкции, спросил ответа; Эминович сказал, что на подобные письма может быть только один ответ, и с этими словами размахнулся и ударил мальчика по лицу железным совком для мусора, с которым он вышел на крыльцо. Мальчик заплакал, а Эминович сказал: «Надеюсь, ты не понимал, что делал — если бы понимал, тебя удавить мало», — и затем добавил, что слуга должен быть осмотрительнее в выборе хозяина, после чего велел ему убираться вон.

Я заплатила своему посыльному целых десять шиллингов, чтобы он перестал реветь. Не могу поверить, что я потерпела неудачу. Вероятно, не стоило использовать посредника. Но всё-таки не могла же я явиться к нему сама… До поры до времени мне не стоит показываться ему на глаза.

29 октября 1913 г. Я больше не могу приходить в своё укрытие — он о нём догадался. Сегодня, когда я поднялась на чердак заброшенного дома, то нашла там аккуратно заклеенный конверт из плотной красной бумаги. В конверте находилась записка, которую я подклеиваю здесь.

Записка, обнаруженная Ингрид Штайн

Любезный аноним,

кем бы вы ни были, рекомендую не совать свой нос в дела, в которых вы ничего не понимаете. Я оставлю Лондон ровно тогда, когда мне это понадобится, не раньше и не позже. Напомню вам также о старинном английском правиле не лезть в чужую частную жизнь. Излишне говорить, что никаких денег вы от меня не получите. Советую вам прекратить вашу нелепую игру в Шерлока Холмса и вернуться к вашим профессиональным обязанностям, которые вы знаете лучше меня.

Мирослав Э.

Сохранившаяся часть рапорта,

поданного Ингрид Штайн в полицию

30 октября 1913 года

… без сомнения, опасен для общества. Так называемое самоубийство Айзека Райхмана — на самом деле убийство, к которому, как и к помешательству Дороти Уэст, причастен Эминович. Кроме того, есть основания считать, что он проживает в Лондоне с фальшивым паспортом, поскольку он скрывает свою подлинную дату рождения. Человек, выдающий себя за богатого иностранного портного, на самом деле не является даже человеком: это неизученное подобие человека, представляющее большую угрозу для населения. Кровь для поддержания своих жизненных функций он покупает у бедных горожан, по-видимому, щедро платя. Я сама была свидетелем, как от него вышел молодой человек с перевязанным запястьем. По моему убеждению, Эминовича нужно немедленно арестовать и поместить в надёжную камеру. Как с ним поступить затем, решится в зависимости от обстоятельств.

Из записных книжек Алистера Моппера

26 октября 1913 г. Я вернулся сегодня после утренней встречи с моим литературным агентом совершенно обессиленный — я опять был нездоров с самой ночи. Миссис Браун, встретившая меня у порога, сказала:

— Сэр, у нас гости.

— Эминович? — отрывисто спросил я. Экономка кивнула.

— Он самый. Он спит сейчас. Я спросила, может, мистеру Эминовичу постелить в комнате для гостей, так нет, он лёг спать у вас в кабинете. Вы уж простите…

— Не имеет значения, — ответил я, зная, что Мирослав всегда поступает так, как хочется ему. Повесив пальто и шляпу на вешалку, я прямиком направился в кабинет.

Он был в самом деле там; его пиджак и шарф аккуратно висели на стуле, а сам он крепко спал, растянувшись посреди кабинета на ковре. Не в своей обычной позе, не скрестив руки на груди — он лежал, подложив правую руку под голову, склонённую на левое плечо; копна тёмных волос свесилась набок и падала на ковёр, алая шёлковая рубашка была расстёгнута, грудь обнажена. Я снова отметил неестественную неподвижность его фигуры и черт лица во сне. Даже спящий он наводил морок, не был самим собой — и слава богу. В этот раз он не забыл закрыть глаза; тонкая кожа век натянулась на выпуклых глазных яблоках, длиннейшие ресницы мирно покоились на щеках, большой презрительный рот плотно сомкнут; в дневном свете, падавшем из окна, выделялась жестокая ямка на подбородке. Я стоял в оцепенении, разглядывая его обманчивый полусон-полусмерть, его спокойное румяное лицо с его вызывающей молодостью — неиспитой, неизбытой молодостью, которой он сам тяготился. Ему навсегда останется тридцать шесть лет; а я? Смог бы я стать таким, как он? Мне было уже пятьдесят шесть, когда я впервые встретил его; время безвозвратно упущено, мне не суждена его молодость, за которую он заплатил столь непомерную цену.