Альва Бесси - Люди в бою

Камбрильс довольно убогий городишко, зато госпиталь — современное здание со множеством корпусов, размещенных в великолепном парке с видом на море, — выглядит весьма импозантно. В госпитале есть электричество, канализация, отопление. Раньше здесь помещался монастырь; мы потрясены: как можно тратить такие деньги на монастырь, когда народ живет в ужасающей нищете и убожестве. (Папа дает свое апостольское благословение…) Кормят здесь еще лучше, чем в sanidad (дают жареный рис, говядину, фаршированные pimientos [94] Перцы (исп.). и отличное вино), и кровати здесь куда удобнее, тут есть даже простыни! Здесь очень много раненых, за ними ухаживают испанские сестры; ходячих кормят за длинными столами в огромной трапезной монастыря, прислуживают им хорошенькие подавальщицы…

Еще до моего возвращения батальон передвинулся в глубокий baranco ближе к реке и приступил к реорганизации. Под estado mayor батальона отводят каменную лачугу, чуть подальше по оврагу размещаются испанцы и американцы, которых условно разбивают на две роты; над американцами ставят командиром Рушьяно, его старшим адъютантом назначают негритянского товарища Джо Тейлора, Ребята строят chavolas, в ход идут и сосновые ветки, и похожий на бамбук местный камыш — все, что попадется под руку: уж очень надоело жить под открытым небом. Временами фашистские орудия бьют по нас с той стороны, снаряды ложатся совсем рядом, но в овраг не залетают. Прибывают новые бойцы — их набрали по автопаркам, госпиталям, тюрьмам, трудовым лагерям: многие кантовались на разных непыльных работах в Барселоне, — словом, сейчас состав в нашем батальоне самый что ни на есть разношерстный. Народ крайне расхлябанный и, пуще того, разнузданный. Многие решительно не годятся для военной службы — кто по здоровью, кто по характеру. Мне вспоминается один парень, который служил мишенью для наших остряков. Этот нескладный верзила (здесь я назову его Джоном Генри) родом из хорошей американской семьи, но по характеру совершенная тряпка. К нам его перевели из автопарка, где он находился в относительной безопасности; до автопарка ему довелось побывать на фронте, и это сломало его. Он махнул на себя рукой: изо рта у него вечно течет слюна, он никогда не моется, от него воняет, он ходит расхристанный и бравирует этим. Мне он представляется (я теперь исполняю обязанности ротного писаря) так: «Я дурак, трус и ни на что не гожусь». Он болтает без умолку, ему всего восемнадцать лет, и он вовсе не дурак.

А вот еще один, старикан Элмер Амидон; я помню его еще по Тарасоне, он утверждает, что ему тридцать восемь лет, но на вид ему все пятьдесят. Он с детства работал в шахте, долгие годы изнурительного труда сказались на его здоровье и умственном развитии. Он очень простоват, и ребята вечно подтрунивают над ним. В одну компанию с ним можно зачислить Рода Уэрглза: этот американский моряк с небесно-голубыми, выпученными, словно от щитовидки, глазами еще на учебной базе обнаружил, что у него слабое сердце. Во взгляде его небесно-голубых глаз есть что-то жалостное; позже он отпускает окладистую бороду. А вот и еще один — Джонс, красавец, силач, и при этом сачок, каких мало; кем только он не перебывал за свою жизнь: он и в колледже учился, и шахтером был, и моряком, и лесорубом, и механиком — нет такой профессии, в которой он не попытал бы себя. Здесь он явно не ко двору; он вечно клянчит сигареты, целыми днями дрыхнет и всячески отлынивает от нарядов. Вспоминаются мне и многие, многие другие: эти люди побывали в свое время в бою, потом были переведены в тыл, передовая вселила в них такой ужас, что теперь они совершенно непригодны для фронта. Сразу видно — наберись они духу и представься им такая возможность, они дадут дёру, да так, что только пятки засверкают, а пока они с утра до вечера мелют языками, тешатся планами побега. А есть тут и ребята, что приехали в Испанию в поисках приключений и обманулись в своих надеждах: разочаровавшись, они дезертировали, в наказание были отправлены в тюрьму или в трудовые отряды, а теперь, когда создалось чрезвычайное положение, отосланы обратно на фронт.

Эти ребята с их настроениями («всех стоящих парней поубивали…») действуют заразительно: начинаешь верить, что наше положение безвыходно, во всяком случае, такое создается впечатление, — создается впечатление, что Интернациональные бригады практически уничтожены, что по крайней мере семьдесят процентов наших бойцов погибло, а поток добровольцев через Пиренеи почти иссяк и никак не может восполнить эти потери. Но наших соотечественников дома держат в убеждении, что Линкольновский батальон несокрушим, что три тысячи двести американцев, все, как один, по-прежнему сражаются в Испании. Нам ясно, для чего нужны эти байки, и все равно они рождают в нас цинизм. Правительство забирает в армию всех годных мужчин; население призывают добровольно вступать в армию; до нас доходят слухи, что наша бригада снова будет переформирована: в нее вольется молодое испанское пополнение. Интернационалистов постоянно перестраивают: виной тому и потери в боях, и явное вредительство высокопоставленных чиновников — одни из них завидуют славе Интербригад, другие считают интербригадовцев (и совершенно напрасно) приспешниками Москвы, и неумелость, и неопытность, и в последнюю очередь дезертирство, впрочем крайне незначительное.