Альва Бесси - Люди в бою

…Уцелевшие остатки XV бригады сошлись на холмах за Мора-ла-Нуэвой. Линкольновцы лежат на пологом откосе холма, виноградные лозы едва начинают зеленеть. В песчаной почве холма вода промыла глубокие овражки, в этих barancos сейчас отдыхают, отсыпаются ребята. Настает странная пора. Нам негде укрыться ни от проливного дождя, ни от палящего солнца, зато нам выдают коньяк и ящиками плохое французское шампанское; мы обовшивели, оборваны, грязны, кормят нас скудно и плохо: бобами, рисом, зато пять дней кряду выдают шоколад «Дэри мейд»; две недели выдают ежедневно канадский табак; после этого табак перестают выдавать совсем. Табака скапливается так много, что его некуда девать. У нас нет одежды, мыла, бритв, носков, зато нас посещает походная лавка, где есть в большом выборе перчатки, блокноты, бумажники, бритвенные лезвия, кисточки для бритья, шнурки для ботинок, булавки и иголки. Вдобавок нас в изобилии снабжают газетами, журналами и книгами.

Постепенно нам становятся ясны размеры бедствия. К началу боевых действий в бригаде было две тысячи человек, теперь в ней тысяча триста человек; в батальоне Линкольна состояло пятьсот человек, теперь в нем около ста двадцати. Мы недосчитываемся большинства ребят, которые вместе со мной уехали из Тарасоны на фронт — первый в их жизни фронт; впрочем, среди старожилов тоже большие потери: Сэм Грант, тот самый, которого наградили перед началом боев, пропал вместе со своей каской, с которой он не расставался ни днем ни ночью. Американский итальянец, моряк Джо Бьянка из пулеметного взвода, здесь, но половина его людей пропала без вести, включая и того парня, который когда-то поставил на место Ирвинга Н. Мы потеряли командиров первой, второй и третьей рот — всех наших рот. Мы потеряли комиссаров первой, второй и третьей рот. Ни Вулф, ни Леонард Ламб из штаба бригады пока не вернулись. Наверняка многие еще остались в фашистском тылу и сейчас пробираются через горы к Эбро, во всяком случае, так нам хочется думать, но больше мы их никогда не видели. Гарри Хейкем, наш почтальон, приносит письма, мы забираемся в расщелину поглубже, сидим, скрючившись под одеялами, жжем спички, пока он разбирает почту. Гарри выкликает одну за другой сотни фамилий, но отзываются человек пятнадцать, не больше. Гарри чуть не полчаса читает фамилии на конвертах, поначалу мы говорим «погиб» или «пропал без вести», потом молчим.

…Вечером я, Табб, Уэнтуорт и Хинман больше обычного налегаем на коньяк и шампанское, потом заползаем под уступ террасы, и я рассказываю, как когда-то, давным-давно, когда я был еще женат и жил в Вермонте, мы с женой сидели без денег, недоедали, задолжали за квартиру, бакалейщику и совсем обносились, так вот в это самое время один наш друг моряк прислал нам литровую бутыль шампанского за пятнадцать долларов, Мы не стали дожидаться, пока оно охладится, а разливали его по банкам из-под горчицы и пили, как есть, теплым. Мы смеемся над этой историей. Винтовки мы предусмотрительно ставим рядом — нас предупредили, что здесь много охотников до чужих винтовок: одни с их помощью надеются прорваться к границе, другие побросали свои винтовки в бою и теперь хотят это скрыть. Ночью мне вдруг слышится голос:

— Бери винтовку.

Спросонья я машинально протягиваю руку к винтовке, оказывается, что кто-то уже держит ее, но у меня нет сил стряхнуть сон.

— Я не могу отдать тебе винтовку, — с трудом выговариваю я.

— Отпусти винтовку, товарищ, — говорит чей-то голос.

— Товарищ, я никак не могу отдать тебе мою винтовку, — говорю я.

— Утром тебе ее вернут, — отвечает голос.

— А ты кто такой? — говорю я.

— Не твое дело, товарищ, — слышу я, бормочу в ответ какие-то ругательства и тут же проваливаюсь в сон.

Однако утром винтовки на месте не оказывается. Я в отчаянии. У Табба и у Уэнтуорта тоже пропали винтовки. Я спрашиваю, кто взял наши винтовки, кто будет за них отвечать, и в ответ слышу:

— Спроси у Лопофа.

— А кто этот Лопоф, чтоб ему пусто было? — спрашиваю я.

— Он теперь здесь главный, — слышу я и отправляюсь на поиски Лопофа.

Он сидит в щели; его широкоскулое восточное лицо, заросшее черной недельной щетиной, угрюмо.

— Товарищ, — говорю я, — прошлой ночью кто-то взял у нас три винтовки.

— Я взял, — говорит он. — Мы выставляли караул, и для этого нам понадобились винтовки.

Мне он не понравился…

Под деревьями на вершине холма, среди замаскированных пушек, устанавливают переносной душ; мы моемся, получаем чистую одежду. В небе появляются фашистские самолеты, но они летят на высоте пятнадцати тысяч футов, и мне не страшно, а вот ребята нипочем не верят, что с такой высоты людей не различить. «Они нас мигом ухлопают, да еще без штанов, — говорят они. — Сейчас они нам дадут жизни», но самолеты по-прежнему летят через Эбро на запад и не обращают на нас внимания. Я встречаю Прието: он оброс длинной бородой, с истинно южной пылкостью он кидается мне на шею. Диас, говорит Прието, умер в альбасетском госпитале от пневмонии, а он, Прието, прикомандирован к 24-му испано-кубинскому батальону. Рассказывая о Диасе, Прието горестно качает головой. Хороший был парень, говорит он, хоть и дурак; я вижу, что Прието в смятении: он не может понять — как так Диаса, этого могучего красавца, скосила болезнь, а он, Прието, чахлый и слабосильный, вышел из всех передряг цел и невредим. Логики в этом и впрямь мало.