Эжен Шаветт - Тайны первой французской революции

Во время шуанства, когда он командовал толпой своих собственных крестьян, Кожоль сумел воздержаться от тех ужасных жестокостей, которые как у белых, так и у синих, были известны под именем возмездия и навсегда запятнали эту беспощадную войну. Жажда битв заставляла Пьера убивать, чтоб защищаться и побеждать, но как скоро кончалась борьба, его веселость брала верх, и в то время когда другие убивали своих пленников, он довольствовался тем, что заставлял отрезать им длинные волосы, которыми так гордились республиканские солдаты, а потом отсылал их совершенно голыми, оставляя им по платку в руках -- закрывать себе лицо, когда им встретятся дамы, говорил он.

За этот способ... одевать враги окрестили его "капитан-портной".

У шуанов, которые любили давать различные прозвища, благодаря наблюдательности и осторожному уму, но особенно исключительному дара идти по следу друга и недруга, -- он стал известен под именем Собачьего Носа.

Из того, что Кожоль, как мы сказали, не обладал замечательной красотой Ивона, не следует еще, что он был дурен. Пьер был красивым, хорошо сложенным и весьма добродушным юношей, являвшим всегда женскому взгляду смеющееся и в то же время честное и открытое лицо, на котором глаза в свое время загорались огнем неукротимого мужества и сильной воли.

Пьер имел множество любовниц, и очень хорошеньких, но все они прошли, не оставив и следа в его сердце, полном братской преданной дружбы к товарищу по оружию и другу молодости Ивону Бералеку.

Когда тому напророчили смерть на эшафоте, Пьер, не задумываясь, вскричал: "Дележ пополам!"

Пока мы набрасывали этот портрет, туалет Ивона был окончен. С головы до ног он был одет как истинный щеголь; ничего не было забыто: сапоги, одежда с длинными фалдами, широкий жилет, волосы, висевшие наподобие собачьих ушей; а шея вся уходила в белый кисейный галстук, торчавший в виде воронки.

-- Твоя голова похожа на цветы в порт-букете! -- вскричал Пьер, заливаясь хохотом.

-- Так ты находишь, что я хорошо представляю чудака, красавца невообразимого? -- спросил Ивон, подражая жеманному языку Щеголей, которые, как мы сказали, выбрасывали из слов букву "р".

-- А, любезный друг, я предсказываю тебе полный успех, какой ты уморительный, честное слово! -- отвечал шутник Кожоль.

Кавалер наполнил карманы панталон золотом, в карман же куртки спрятал пистолеты, надел треуголку на голову и, подойдя к Пьеру, сказал уже серьезно:

-- Теперь, брат, я иду на завоевание этой женщины. Она, как меня уверяли, окружена опасностями, от которых до меня погибло трое. Очень вероятно, что и я не вернусь. Где буду я? Не знаю. Но я вверяю себя тебе, тебе, которого наши шуаны прозвали Собачьим Носом; ты отыщешь мой след и придешь освободить меня, если я попаду в какую-нибудь засаду, или отомстишь за мою смерть, если я буду убит.

-- Решено, -- сказал Пьер.

-- Если завтра утром меня не будет здесь, то ты отправишься в поход.

-- Понимаю.

Друзья обнялись, и Ивон Бералек поехал в Люксембург.

Утомленный путешествием, Пьер Кожоль добрался до соседней комнаты, приготовленной для него Жавалем. Едва успел он войти туда, как крик "Да здравствует Республика" раздался у самой двери, и содержатель гостиницы явился с подносом, на котором красовались холодный цыпленок, пирожки и бутылка бордо.

-- Видя, что гражданин Работен уходит, -- сказал он застенчиво, -- я подумал, что господин кавалер Бералек захочет, может быть, проглотить кусочек перед сном, и осмелился принести ему эту скромную закуску.

-- Но, милый Страус, этот ужин будет мне стоить страшно дорого?

-- Совсем нет, господин кавалер, ужин включен в плату за комнату.

-- А сколько стоит комната?

-- Сколько угодно будет назначить господину кавалеру, -- вкрадчиво ответил трепещущий содержатель гостиницы, думая в то же время: "Сделаем тигра ручным, иначе я расстрелян!"

-- Пусть будет так, я согласен, -- сказал Кожоль. -- А ну-ка, Страус, я устал и хочу спать; желательно было бы убедиться, что в вашей гостинице спокойно.

Жаваль сделал головой отрицательной знак.

-- Как? Нет!.. Ты смеешь говорить нет!

Трактирщик поспешил извиниться.

-- Простите, господин кавалер, тысячу извинений, но у меня болят шейные нервы; поэтому часто кажется, что я говорю "нет", когда хочу сказать "да". О, да! В моей гостинице тихо, кроме вас нет никого... вы совершенно одни... все мои постояльцы уехали часа два тому назад.

-- Вот как!

-- Да, они объявили, что не хотят больше жить в шумном доме, в котором то и дело слышится во всех коридорах и на всех лестницах: "Да здравствует то или это!"