Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Выход на ксерокс имел сын композитора Свиридова, с которым дружила девушка Игоря М., с которой тот дотягивал постылый роман до точки, чтоб только не терять этот канал. Приятно было сознавать, что добытая тобой и предназначенная для копирования книжка нелегкой судьбы и невероятной ценности по живой цепочке дойдет до знаменитого композитора, слывшего книгочеем, и пополнит его библиотеку. Первая книжная выставка в семьдесят седьмом потрясла легкостью доступа к книгам — у стенда «Ардиса» на ВДНХ (по недосмотру допущенного в первый и последний раз) клубилась толпа прожженных сам­издатчиков с обугленными лицами и расширенными от счастливого ужаса зрачками, подмигивая посетителям, кураторы выставляли все новые и новые экзы (у большевиков были эксы — экспроприации, а у нас — экзы ) взамен украденных. Я долго приценивался к проспекту с фото: молодой писатель с большой простой собакой, — еще не прочитав из него ни строчки, вдруг почуял неодолимое желание спрятать книгу с проспектом под полу, как собака больная траву с нужным витамином, — голос судьбы, но меня опередила Оля Татаринова (с удовольствием пишу ее фамилию — ее вкусу я обязан многим), свиснувшая и то и другое; книжку размножили и зачитали до дыр; спустя годы Саша Соколов объяснит, что собака была чужая, и с любопытством будет перелистывать мой ксерокс, прежде чем оставить на нем прочувственную надпись. Я окажусь издателем этого романа, пустившись в рискованную авантюру, в обход руководства и темплана на свой страх и риск выпущу его взамен вылетевшей из плана книжки фантастическим тиражом в 300 тыс экзов (сб. «Вкус») в главном партийном издательстве страны в самый канун полного ее краха — апофеоз моей карьеры самиздатчика; наградой мне будет теплая дружба с любимым писателем жены; мы будем долгими зимними вечерами обсуждать с Сашей несостоявшийся визит к Набокову, до которого он не доехал, уже приглашенный классиком, из робости: «Как я бы пришел? Ну, надел бы… У меня было тогда две-три пары джинсов, из них я бы выбрал наиболее строгие, я думаю, это были бы черные джинсы и какая-нибудь очень скромная рубашка. Я бы обязательно закатал рукава в три четверти… Да, в три четверти. Ну, если бы я еще немножко дал себе подумать, то, может быть, даже подъехал на кабриолете, потому что в Монтре есть кабриолеты. Думаю, Набоков оценил бы это — вместо такси подъехать на кабриолете...» (из нашего интервью). Жена будет сидеть напротив и смотреть на его правую нервную, как у пианиста, руку, стараясь определить, возьмет она дециму или нет. Когда мы вновь встретимся с Сашей, прилетевшим на три дня в Москву, гонорар в четыре тыс руб усохнет до одного доллара, каковой я, как всякий честный издатель, вручу ему в номере гостиницы «Будапешт», после чего мы разопьем прихваченную нами с банкетного стола бутылку красного вина, отмечая благополучное завершение сделки. Бессребреник Саша легко утешится соображением, что «Школой для дураков» оказались засеяны все вокзальные и газетные ларьки Союзпечати от Калининграда до Сахалина, выразившись в том смысле, что посев научный да взойдет для жатвы народной…

Мы отправились в тот вечер в Тимирязевский парк на прогулку, обсуждая визит жены к завреду, встретившему ее предложением поехать на комсомоль­скую стройку (такая была у этого типа форма утонченного издевательства). Ну что, пойдем к Байкалу, говорили мы, имея в виду то ли кинотеатр «Байкал» на краю озера, то ли озеро, а может, и то и другое вместе, потому что Большой Садовый пруд в наших разговорах получил название кинотеатра, оно легко и естественно перетекло на него. По пути маленький лесной некрополь в стороне от аллеи — десяток старых профессорских могил, ученые сельхозакадемии — почво- и растениеведы, похороненные прямо на территории опытного участка, жизни посвятившие выращиванию культур и после смерти растворившиеся в профессии без остатка — супеси и подзоле, включившись в круговорот веществ и невидимых глазу живых существ, днем и ночью неутомимо перетирающих челюстями перегной, превращая его в гумус. Жена положила случайный цветок на любимую могилу профессора с выбитой на плите эпитафией « Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце! »; на могильной плите, осененной солнечной рябью, сновала насекомая мелочь, лентой шевелился многоногий трафик из муравьев с двухсторонним движением; жена с выражением прочитала, отзываясь на звучащий из-под земли рингтон, которым усопший окликал нас, это стихотворение Бальмонта с эпиграфом из Анаксагора, чтобы покоящиеся с миром испытатели природы почувствовали отраду, об этом знают даже неверы — что прочитанный над могилой любимый стих доходит до адресата, витающего в рое незримых душ, означенных на плитах. «Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце И синий кругозор, Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце И выси гор».