Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина

– Ну, первый месяц как раз наоборот, он так сильно помогал, что я этому радовалась, как дурочка, – сидел со мной все время, бегал непрестанно в аптеку, в магазин, постоянно смотрел, как я Петьку кормлю, вызывал врачей разных… Иногда в день приходило по два-три врача, я имею в виду не только из поликлиники, а частных. Все такие хорошие, интеллигентные люди, очень умные. Я себя чувствовала как какая-то королева, с которой все носятся, каждое ее слово – закон, ну все такое…

– А потом?

– Потом мне захотелось, чтобы этих врачей было как-то поменьше. Я от них устала. Когда я ему об этом сказала, он так изменился в лице, заговорил тихо-тихо, это у него крайняя степень гнева, я очень испугалась. Он сказал, что это лучшие врачи в Москве, лучше не бывает, что я молода и неопытна и должна ему больше доверять, что ребенок этот – для него такой удивительный поздний подарок, что я должна понять его чувства. Ну, долго говорил, я вроде успокоилась, а потом…

– А потом?

– Потом я поняла, что в его словах мне чего-то не хватает. Он ни разу не сказал… ну что-то такое простое: не бойся, я тебя люблю. Или: прости, я тебя очень люблю, все будет хорошо. Он говорил очень долго, очень логично, очень красиво, как по телевизору, и я вдруг поняла, что устала не только от врачей, но и от этих его слов. Что мне мучительно… Мне очень хотелось, чтобы он сказал, что меня любит. Чтобы он понял, что мне это жизненно необходимо.

– Неужели ни разу не сказал?

– Нет, потом сказал. Он потом улыбался, шутил, говорил, что любит, – все то, что я хотела, но это уже был второй месяц или третий, у меня начались другие проблемы.

Она помолчала.

– Даша, – мягко сказал он. – Тут надо так: либо рассказывать, либо не рассказывать… Промежуточное состояние хуже всего.

– Ну да, на второй или на третий месяц началось то, что, наверное, и есть послеродовая депрессия, – я стала очень неуверенной в себе.

– Так. То есть вы стали бояться, что делаете что-то не так?

– Да. Но не просто бояться, как все. Ну, то есть, я так думаю – что все боятся, вдруг я неправильно кормлю, неправильно укладываю, вдруг у него не просто животик болит, а что-то там такое, чего я не понимаю, вдруг его головкой ударили… Да, кстати, Лев Симонович, а вот может быть такое, что ребенок ударяется головкой при родах, а мать про это совсем не знает? То есть ей не говорят?

– Теоретически – вполне.

– Но как же это можно! Ведь всегда же спрашивают: не было ли родовой травмы? Это же очень важно? Как можно это скрывать?

– Даш, пока у Петьки, я вам сказал, по моей части все нормально. Я вам клянусь. Рассказывайте.

– По вашей части… – печально сказала она. – А не по вашей? Да и как теперь узнать?

– Даша! – перебил он ее довольно грубо, потому что она была уже в шаге от срыва. Только нормальный последовательный рассказ мог ее успокоить, хоть на время – Лева точно это знал. Он очень хотел выжать ее до конца, чтобы самому представлять всю картину.

– Даш, то, что вы сейчас рассказываете – очень важно. Повторяю, для вас важно, для Петьки, не для меня. На чем вы остановились?

Она перевела дух, сжала и потерла сильно виски (правильно, молодец, отметил про себя Лева, умеет собраться).

– Я остановилась на том… да, что я не просто стала бояться, как все матери, что делаю что-то неправильно, я стала бояться – что Сережа увидит это, что он узнает, что он меня застыдит, заругает… Да. Я стала бояться его оценки, его взгляда, его голоса. Он был как мой судья. Там еще был такой момент… К нам приходила сестра из поликлиники, ну, знаете, она должна первое время каждый день приходить. Знаете?

– Знаю-знаю. Патронажная сестра.

– И я вдруг поняла, что радуюсь ей как родной матери. Что я радуюсь ей больше, чем всем этим дорогим врачаммужчинам, больше, чем врачу из поликлиники, потому что она всегда очень строгая и усталая. А это была такая пожилая тетка… ну, провинциальная такая, как я, и добрая. Она, в общем-то, ничего такого не говорила особенно полезного, но она меня успокаивала, я ее так ждала! А Сережа… она его почему-то стала вдруг раздражать. Ее звали Мария Степановна. Кажется, так. По-моему, она не могла ответить на какие-то его вопросы, что-то путала, возможно, или он на нее слишком давил, и она стала раздражаться, со мной-то она старалась быть доброй, ласковой, а его она не понимала, конечно, таких отцов, наверное, не видела никогда, которые лезут во все детали, обо всем спрашивают. Он стал ее очень ругать, я ее защищала, а он говорил, что не надо защищать нашу медицину, – (это правильно Стокман сказал, не надо защищать нашу медицину, подумал Лева), – да, что не надо защищать нашу медицину, потому что она на самом деле не гарантирует ни жизни, ни здоровья, а только для галочки, но у меня-то было совсем другое впечатление, я не медицину защищала, а эту тетю добрую, хорошую, и, видимо, его это еще больше стало раздражать… И он однажды с ней поругался, по поводу… черт, по какому же поводу?