Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина

Старого уже, но ребенка.

И жалостью наполнилось его сердце, и позвал он друга, потому что оставить его тут одного никак не мог.

– Серега! – громко и недовольно сказал Лева. – Хватит медитировать! Спать хочу! Не могу! Устал!

Утром Калинкин потребовал, даже еще не умывшись, немедленной встречи с вышестоящим руководством. Он сказал, что ребенок не может жить в таких условиях, и если Лева не предъявит ему прямо сейчас конкретный план действий, они с Петькой немедленно уходят в деревню и уезжают на чем угодно – хоть на подводе. А Лева пусть богомольствует дальше, сколько его душе угодно.

– Мой ребенок не может жить в таких нечеловеческих условиях! – твердо сказал Калинкин, повернулся к Леве спиной и начал одевать заспанного испуганного Петьку.

Лева, чертыхаясь про себя, вышел из братского корпуса (или сестринского, кто его там разберет) и начал ходить по монастырю в поисках хоть кого-нибудь.

Но все монахини шарахались от него, некоторые даже крестились, экскурсовода Наташу он найти не смог, а давешняя монахиня с неразличимым в темноте лицом была недоступна в силу того, что за ночь он напрочь забыл, как ее зовут.

После получаса блужданий между храмами и монахинями Лева вдруг почувствовал себя отнюдь не плохо или глупо, как можно было бы ожидать от данной ситуации, а на удивление хорошо.

Храмы были такие ослепительно белые, что на Леву сошло полное равнодушие ко всем тем ужасам, которые ожидали его в Москве, и вообще ко всем неразрешимым противоречиям, которые накопились в течение последних лет жизни… Он бы с удовольствием пожил в этом месте недельку. Отдохнул и забылся. Единственное, что немного, совсем немного, волновало его, – это проблема завтрака. Насчет обеда и ужина он почему-то не волновался. А вот завтрак…

Ноги сами собой привели его к трапезной, где он и обнаружил мрачного Калинкина и Петьку, который уписывал за обе щеки свежие горячие пирожки с капустой, запивая их чаем и заедая каким-то обалденно вкусным вареньем, которое Лева тоже немедленно попробовал.

– Из чего варенье? – осведомился Лева у Петьки, но тот только пожал плечами.

– Вам лишь бы жрать! – мрачно сказал Калинкин. Но чувствовалось по его бороде, засыпанной съедобными вкусно пахнущими крошками, что и у него настроение немного улучшилось.

После завтрака пошли гулять на Волгу. Петька бежал впереди, вскидывая валенками снег и поминутно падая лицом вниз. Делал он это нарочно, чтобы не так скучно было идти.

Остановились на речном просторе.

– Ну что? – торжествующе сказал Лева. – Плохо ли?

Он еще подумал, идет ли в сравнение какой-нибудь океан с этой картиной – когда до горизонта открывается не просто ровная поверхность, а некая сфера, отражающая божью волю.

– Да… – изумленно сказал Калинкин. – Чуден Днепр при тихой погоде.

– Сам ты Днепр, – обиделся Лева. – Ну ладно, что делать-то будем, мужики?

– Это ты нам скажи, – сухо ответил Калинкин. – Прогулки, брат ты мой, хороши, когда есть теплая крыша над головой.

– И скажу, – не смутился Лева. – Будьте уверены.

Однако положение их не прояснилось ни в этот день, ни на следующий. Их кормили, поили киселем, каким-то взваром, перевели в более теплую и уютную комнату, предлагали провести экскурсию, предлагали порубить дров, если они хотят, но они не захотели, заставляли опять перетаскивать тяжелые вещи возле трапезной (пришлось согласиться), наконец принесли почитать богоугодные книги.

Вечером второго дня Калинкин читал Петьке вслух молитвослов, и Лева, засыпая под мерный звук его голоса, подумал, что, в общем-то, все и так хорошо, хотя и непонятно, – собственно, они и приехали сюда за этим, а не зачем-нибудь другим: просто жить.

Просто жить, и все.

Наконец, на третий день их повели к матери Александре.

Комната оказалась довольно теплой и темной, в углу стоял стол с телефоном, и больше мебели не было – одни иконы.

– Здравствуйте, – сказал мать Александра, – нежданные гости. Дайте вас рассмотреть.

Они поздоровались и несмело сели – Петька плюхнулся на колени к Леве, потому что третьего стула в комнате не было. Сама мать Александра сидела снова в каком-то огромном кресле, с подлокотниками и, видимо, с подушечкой. Ее узкое сухое лицо (не круглое и не симпатичное) с большими глазами, излучающими в темноте неяркий, но все же ощутимый свет, Лева разглядел плохо. Как-то робел разглядывать. Ждал приговора.

– Так чем же могу служить? – наконец, прервала паузу мать Александра. – Мы гостям рады, тем более из Москвы. Всегда гостям готовы помочь, но в чем именно? В чем же именно? – повторила она свой вопрос, и Лева наконец разглядел и тонкий нос, и резкие две морщины на лбу, и властный подбородок.